Чужаки

В церковь не пойдем. Он и так прочен, наш союз… Гак и жили. Матери у нее не было, умерла. Отец, ссыльным политкаторжанин, как-то сказал:

— Для порядка форму соблюсти не мешало бы, Впрочем, это ваше дело. Живите, как хотите, — Вместо формы у нас есть совесть, отец.

Наталья должна была стать матерью, когда арестовали Ершова. Затем арестовали и ее. В тюрьме родился сын. У нее исчезло молоко. Сын умер. Но и это испытание не сломило Наталью.

С каждым годом им было все труднее и трудней создавать свое семейное счастье.

— Наташа, — шутил иногда Ершов, — ну, какие мы муж и жена, если я тебя даже не каждый год вижу? То ты в тюрьме, то куда-то уезжаешь, то, смотри, меня услали за тридевять земель.

— От этого мы делаемся только моложе! — также шутя отвечала Наталья. Нередко, чтобы увидеться с ним, она проходила пешком огромные расстояния, по несколько дней находясь в пути.

На днях он получил от нее через освободившегося из тюрьмы товарища записку.

«Рада за тебя, — писала Наташа. — Верю, что теперь уже скоро».

* * *

Когда Алеша приближался к станции, у вокзала остановились три кавалериста. Алеше показалось, что одного из них, в форме офицера, он видел где-то раньше.

— Казаки! Казаки! — шептали сидящие на перроне пассажиры. — Каратели…

Алеша вошел в вокзал. У буфета стоял офицер и тянул из граненого стакана водку. Казаки сидели на скамейке и тоже пили.

«Где же я видел его? — думал Алеша. — Вот, анафемская душа, никак не вспомню! А водку хлещет, будто лошадь воду. Здоров, видать дьявол».

— Господин офицер! Ваше благородие, — услышал Алеша. — Я не на свои торгую, у меня семья. За себя хоть заплатите… Казакам я жертвую… — чуть не плача, упрашивал офицера буфетчик, пожилой взлохмаченный еврей.

— Неужели нужно платить? Не знал и удивляюсь… — холодно улыбаясь и блестя наглыми глазами, говорил офицер, снова возвращаясь к буфету. — Тогда налей еще и закуски дай.

— Пожалуйста! Пожалуйста! — залебезил буфетчик. — Вот водочка, огурчик, вот грибочки.

— Давай! Все давай! — согласился офицер. — Казакам тоже.

— Вы же заплатите, господин офицер? И казаки меня не обидят? О! Это такой народ. Такой народ, я вам скажу, — обращаясь к публике и чувствуя недоброе, бормотал буфетчик. — Не верьте, когда говорят, что казаки не платят. Они всегда и всем платят. Грабят, говорите? Ну что ж, и грабят, но за то и платят.

— Что? Что ты сказал, сволочь такая? — стукнув стаканом по столу, спросил офицер.

— Ваше благородие! Господин офицер, — совсем перепугавшись, залепетал буфетчик. — Они говорят — платят, я говорю-грабят… Нет! Нет! Я грабят, они платят… Я говорю…

Офицер ткнул в сторону буфетчика плетью.

— Митрофан! Ну-ка…

За прилавок не торопясь зашел один из казаков, взял буфетчика за ворот и поволок к офицеру. В воздухе взметнулась плеть. Буфетчик закричал и упал на колени; После нескольких ударов плеть отлетела от черенка. Офицер схватил буфетчика за шиворот и, приподняв, начал тыкать ему в грудь, в шею, в лицо культяпкой левой руки. Когда замелькала рука без кисти, Алеша вспомнил станицу и прибежавшего с площади перепуганного хозяина: «Есаул, было, вмешался, и тому руку отрубили».

«Он! Тот самый на крыльце тогда стоял. Эх! Только и знает, что людей бить».

Хотя Алеша весь дрожал и сердце его замирало, он не побежал сразу, как тогда с площади, а надвинув на лоб фуражку, медленно пошел к двери. Алеше до слез было жалко безвинного старика. Выйдя из вокзала, он пустился во весь опор к ельнику.

— Пьяные, говоришь? — переспросил Ершов, выслушав сообщение Алеши.

— Пьяные в стельку.

— Ну, это полбеды, теперь каратели в каждом поезде сдут. Лучше уж с этими пьяными.

Ершов тепло распрощался с Алешей.

— Ну, сынок, может, и не придется нам увидеться, только помни и верь: придет свобода. Не будет тогда на нашей земле ни чужаков, ни своих кровососов…

Есаул и еще какой-то в штатском оказались в том же вагоне, что и Ершов. Ночью есаул проснулся. Поднявшись, он долго возился и, как видно, обращаясь к кому-то из своих, сказал:

— Чертовски болит голова, опохмелиться бы, что ли?

— Если хочешь, у меня есть, — ответил сосед есаула.

— А ты будешь?

— Нет.

— Зря.

— Зря делаешь ты, а не я.

— Обо мне не говори. Я должен пить.

— Я тоже пил, а теперь вот только иногда… Немного…

— Сравнил божий дар с яичницей. Кто ты, а кто я?

— Какая разница? Тебе тоже пора за хозяйство браться.

Затем за перегородкой замолчали. Что-то булькнуло. Есаул, как видно, тянул водку прямо из горлышка. Потом сказал:

— Жаль только, что спят кругом. А то бы я целый час хохотал… Скажи, кто же тогда, по-твоему, евреев и коммунистов на тот свет отправлять будет? Уж не ты ли?

— Нет, я таким делом заниматься не буду.

— То-то же. А я чувствую, что теперь буду заниматься им всегда. Без этого и интересу нет в жизни.

— Звериный инстинкт.

— Не знаю. Но стрелять и карать я готов по двадцать часов в сутки. Я ведь давно начал… Сразу, как только почувствовал, что они до нашей земли добираются, закипело во мне все. Перевернулось. — Есаул скрипнул зубами. Стукнув пустой бутылкой, продолжал: