Чужие сны

Ласкьяри резко шагнула вперед и с размаху ударила Гилакса по ухмыляющейся физиономии. Гилакс грязно выругался 'и с силой отшвырнул девушку. Она, вскрикнув, упала возле стола.

— Не сметь! — закричал Елисеев. — Мерзавец!

— Я — мерзавец? — удивился Гилакс. — Ах ты…

Раздался выстрел.

И Елисеев охнул, неловко схватился рукой за бок и медленно, неуклюже опустился на пол…

Ласкьяри не закричала, не заплакала — только ее глаза вдруг стали огромными и неживыми. Какое-то время она смотрела на Елисеева — не замечая поднявшейся вокруг суеты, не видя, как Ольшес разоружил Гилакса, а Хедден, убедившись, что консул мертв, отошел в угол и встал лицом к стене — и плечи его дергались, и он уперся лбом в деревянную панель и, казалось, хочет продавить стену…

Росинский наклонился к девушке, обхватил ее за плечи. Ласкьяри подняла голову, всмотрелась в лицо Росинского и шепотом спросила:

— Неужели вы ничего не можете сделать? Вы, всесильные…

— Мы сломали все аппараты… — также шепотом ответил Росинский и закашлялся. — У нас ничего не осталось здесь…

Ласкьяри нервным движением вывернулась из рук Валентина Лукьяновича и подошла к Ольше-су. Она молча протянула руку ладонью вверх, и взгляд ее был таким, что Даниил Петрович расстегнул куртку и достал из кобуры бластер. Несколько мгновений он медлил, не решаясь отдать оружие, и Ласкьяри, потеряв терпение, коротко сказала:

-Дай! — И Даниил Петрович, не отводя взгляда от остановившихся глаз Ласкьяри, отдал ей бластер.

— Ты с ума… — начал было Корсильяс, но Лас— — кьяри обернулась к нему, и Корсильяс замолчал, не закончив фразу.

— Пойдемте, — бросила Ласкьяри, и, больше «. уже ни на кого не глядя, направилась к двери.

Сотрудники консульства пошли за ней.

Солдат, увидя Ласкьяри, молча отошел в сторонку, опустив автомат, и даже не попытался задержать землян, но кочевники загомонили, ,' повскакивали и, сбившись в плотную толпу, преградили путь к машине. Ласкьяри, внимательно оглядев грязновато-живописную группу, выбрала одного — особенно густо увешанного ожерельями из каких-то зерен и зубов, с перьями во всклокоченной прическе — и бросила несколько слов на непонятном землянам наречии. Разодетый дикарь ошалело уставился на девушку, потом что-то приказал соплеменникам — и толпа расступилась.

За руль сел Ольшес, и автомобиль осторожно двинулся по узким улицам, заполненным шумными толпами степных людей. Мнимые кочевники расступались перед машиной, грозя кулаками и дротиками сидевшим в ней людям, а иногда и швыряя вслед комья грязи. Но Даниил Петрович не обращал внимания на эти мелкие демарши, пробираясь к выезду из Столицы. Время близилось к полудню, и на площадях уже лежали кучи сухой травы, приготовленные для возжигания праздничных священных костров. Возле этих стожков бродили охраняющие их воины с копьями и дубинами. В переулках и во дворах топтались низкорослые кривоногие лошадки, и вся Столица словно превратилась в огромную конюшню, в которой буйные грязные конюхи затеяли непонятную игру…

…У выезда на загородное шоссе толпились солдаты. Два молодых офицера в идеально пригнанных формах, сияя новенькими погонами и портупеями, при виде консульского автомобиля закричали, замахали руками — и поперек шоссе встали плотные ряды желтовато-коричневых мундиров. Ольшес остановил машину, оглянулся — Ласкьяри сидела позади. Девушка спросила:

— Откроешь окна? Ольшес кивнул.

— Пригнитесь, — приказала девушка и добавила, обращаясь к Ольшесу: — А тебе придется рискнуть.

— Нормально, — буркнул Ольшес.

Росинский, Хедден и Корсильяс пригнулись, Ольшес открыл все окна, и машина двинулась вперед, прямо на стену мундиров. Один из офицеров взмахнул рукой, солдаты вскинули винтовки, но едва лишь раздались первые выстрелы, как Ласкьяри, выбросив руку наружу, нажала спуск — и струя белого огня разметала коричневый барьер.

— Что вы делаете?! — в ужасе закричал Росин-ский выпрямляясь. — Ласкьяри, что вы делаете?!

— Молчите!

Позади всплеснулся вопль, сияющий день наполнился сухим щелканьем стрельбы, но Ольшес выжал из автомобиля все, на что тот был способен, и земляне стремительно унеслись по шоссе.

— Впереди еще заслон, — заговорила Ласкьяри. — Кроме того, через минуту-другую отец отдаст приказ поднять самолеты. Но вы уйдете. Вы мне говорили, что имеете право погибнуть ради спокойствия других. Так вот, у меня тоже есть такое право. Елисеев умер… а вы уйдете. И запомните, что я вам скажу. Не возвращайтесь к нам. Никогда. Ни через сто лет, ни через двести, слышите? Мы живем во тьме вашего прошлого, вы — во тьме нашего будущего… и мы никогда не станем настолько добры, чтобы общаться с вами. И вы нам не нужны. И мы вам тоже.

— Вы ошибаетесь, Ласкьяри, — тихо сказал Ро-синский. — Люди всегда нужны друг другу. А ваше зло — преходяще. Поверьте, мы это знаем достаточно хорошо, мы тоже прошли через это. Вы научитесь быть добрыми. Но может быть, это произойдет не слишком скоро…

— Этого никогда не будет, — отрезала Ласкьяри. — Потому что всегда в океане будут жить дарейты, и всегда будут люди, умеющие говорить с ними… а дарейты несут зло.