Чужие страсти

По адресу, который она ему дала, он нашел фешенебельное здание; консьерж в аккуратной униформе позвонил в квартиру, чтобы предупредить о его приходе. Через несколько минут Вон вышел из лифта на тридцатом этаже и встретился с Лайлой, которая ждала его. Она обхватила брата руками и так крепко обняла, что он, нагруженный рюкзаком и вещевым мешком, тут же потерял равновесие. Наконец отпустив его, она сразу же принялась с любовью выговаривать ему:

— Ты только посмотри на себя, кожа да кости! Чем ты там питался? Подножный корм, корешки-ягодки?

— Мне больше нравятся ящерицы и насекомые, — ответил Вон с шаловливой улыбкой.

— Фу-у. — Она скорчила гримасу.

— А ты? Я готовился увидеть здесь крушение «Геспера»[42]. А вместо этого вижу тебя почти такой же, какой ты была в старые добрые времена. — Она была более худой, чем ему хотелось бы, но, к счастью, уже не напоминала своим видом бродячего мертвеца.

— Это только потому, что я знала о твоем приезде. Господи, как же я рада тебя видеть! — Лайла снова обняла его, быстро и горячо, а затем, отстранившись, сморщилась. — Боже мой, когда ты в последний раз купался?

— Вода в пустыне — большой дефицит, — с озорной усмешкой ответил Вон.

— Тогда ты можешь пойти в душ, пока я буду накрывать на стол. Я знаю, что ты предпочитаешь жить в буше, но у цивилизации все-таки тоже есть свои плюсы.

При упоминании о еде Вон про себя застонал. Он мог бы догадаться, что Лайла будет настаивать на том, чтобы покормить его. Теперь же ему предстояло найти в своем уже изрядно наполненном желудке дополнительное место, чтобы она не начала злиться, узнав, что он перед приходом к ней еще куда-то заезжал.

— Красивое место, — заметил Вон, заходя в квартиру. Но при этом он едва взглянул на интерьер в стиле «ар деко»[43] или выразительные картины минималистов на стенах, а сразу направился к широкому окну, из которого открывался панорамный вид на Ист-Ривер.

— Жаль только, что все это не мое и временно.

Обернувшись от окна, он увидел, что Лайла смотрит перед собой ничего не видящим, озабоченным взглядом.

— Когда твои друзья возвращаются из Европы? — спросил он, тщательно стараясь сохранить беззаботный тон.

В прошлый раз, разговаривая с Лайлой, Вон узнал, что у нее не намечалось никаких других вариантов, и если с тех пор ситуация не изменилась, то ей можно было только посочувствовать. Вону не хотелось испортить момент, акцентируя на этом внимание.

— В конце недели, — ответила она. — Осталось всего четыре дня.

— А куда потом?

Лайла вдруг занервничала и, засуетившись, нагнулась вперед, чтобы поправить и без того ровную стопку журналов на стеклянном кофейном столике.

— Я расскажу тебе после завтрака, — уклончиво сказала она.

Она провела его в комнату для гостей, где он бросил свои вещи на кровать и сразу же пошел в душ. Стоя с закрытыми глазами под плотными струями горячей воды, Вон чувствовал, как его плечи, напряженные от долгого сиденья в узковатом для него кресле каютного класса[44], начинают постепенно расслабляться, а темные тучи на внутреннем горизонте расходятся.

Все время до появления Вона из комнаты для гостей — вымытого, свежевыбритого, в единственной своей смене чистого белья, джинсах и рубашке на пуговицах поверх футболки с длинными рукавами — Лайла находилась в кухне, раскладывая приготовленную еду: поджаренные рогалики, ломтики канадского лосося, коробочки со сливочным сыром, приправленным луком, и салатом из белой рыбы. По ярлыкам на снятой упаковке он заметил, что все это куплено в «Забарс»[45], и был тронут тем, что она не поленилась съездить в Вест-Сайд, чтобы купить его любимую нью-йоркскую еду.

Вон помогал сестре носить все это на стол, и, пока она расставляла тарелки и наливала кофе, постарался получше рассмотреть ее. Лайла казалась не просто обеспокоенной: во всем ее виде — в слегка прищуренных глазах, в складке плотно сжатых губ, в той твердости, с которой она ставила на стол каждый предмет, — чувствовалась какая-то отчаянная решимость, как будто она была готова расправить крылья и улететь. Единственной чертой, явно улучшившей ее внешность, помимо таких необходимых ей нескольких набранных килограммов, был новый независимый взгляд. В прежние времена идея независимости у Лайлы выражалась в том, что она надевала стильные джинсы в сочетании со сшитой на заказ блузкой или кашемировым свитером, которые дополнялись дорогими, но со вкусом подобранными драгоценностями. Ему было необычно, но приятно видеть ее сейчас в джинсах и кроссовках, без макияжа, со взъерошенными волосами и с единственным украшением — небольшим серебряным кулоном на шее. Вон воспринимал это как позитивный знак того, что Лайла отпускает свое прошлое, даже если сама она смотрит на все это иначе.

— Как Нил? — осведомился он, когда они сели за стол.

— Хорошо, — ответила Лайла и, немного помолчав, со вздохом уточнила: — Во всяком случае хотелось бы в это верить. Он всегда говорит, что у него все хорошо.