Чужие уроки — 2004

Назвать Карнеги филантропом язык не поворачивается. Человек, осмысленно и добровольно раздавший при жизни и полной ясности ума 350 миллионов долларов (4,2 миллиарда в сегодняшних ценах), не имеет родовых атрибутов. Современники относились к благотворительным жестам Карнеги с неодобрением, постоянно выискивая темные пятна в его биографии. Первое, что приходило в голову: шотландский магнат - такой же «robber baron»(Воровской барон (англ.)), как и остальные нувориши, сколотил свое состояние беспределом, на крови, и теперь вот замаливает грехи шокирующими размахом пожертвованиями. Когда версия о «крови и беспределе» не подтвердилась, общественность обрела внутреннее равновесие в представлении о том, что Эндрю Карнеги просто болезненный эгоист, готовый безвозмездно строить тысячи зданий, лишь бы они носили его имя. Главный ёрник эпохи Марк Твен называл Карнеги не иначе как «Святой Андрей». Марку Твену казалось, что это прозвище было очень обидным. Эндрю Карнеги считал иначе.

На суд общественности Карнеги реагировал спокойно: «С годами я перестал обращать внимание на слова людей. Теперь слежу лишь за их поступками». Поступков, разумеется, никаких не следовало. Оно и понятно: что можно противопоставить напору шотландского колосса, сумевшего развести как младенца самого Джона Рокфеллера?

История Эндрю Карнеги - типичный лубок «rags to riches»(Из грязи в князи (англ.)): сын ткача-иммигранта, ставший отцом-основателем американской сталелитейной промышленности. Блестящая иллюстрация меритократии - государственного устройства, при котором социальный и материальный успех определяется достоинствами, талантами и усилиями индивида, а не семейными связями, родительским благосостоянием и волосатой рукой во властных структурах. Личное преуспеяние в жизни лежит в основе мировоззрения Карнеги: «Лучшее наследство, на которое может рассчитывать юноша, это рождение в бедности».

Карнеги не был душегубом, не был он и святым. В бизнесе проявлял предельную жесткость, прогибал рабочих по зарплате, насколько хватало пролетарского терпения, вел двойную игру с профсоюзами, умело лавировал между влиятельными политиками и коммерсантами, случалось - «постукивал» (особенно по молодости), частенько «подмазывал» (дабы предпринимательская телега шла прытче и без скрипа). В общем, обычное дело для эпохи первоначального накопления.

Однако при видимом сходстве параллели с российским периодом дикого капитализма выстраиваются с большой натяжкой. Не только потому, что идея меритократии никаким боком не вписывается в реалии отечественного обогащения, которое состоялось за счет умыкания национальной сырьевой базы и бывшей народной собственности. Основная причина отсутствия общих мест: морально-этическое и религиозное размежевание наших эпох и государств. Середина XIX века в Соединенных Штатах (да и в Европе), помимо неудержимой экономической и естественно-научной экспансии, была отмечена напряженным поиском общественной гармонии и путей сглаживания социальных конфликтов. Бесовству набирающего обороты марксизма и его генетического собрата - ростовщического капитала - энергично противопоставлялись решения, основанные на христианской деловой этике. Даже социальный дарвинизм Эндрю Карнеги был облагорожен постулатами евангельских добродетелей и представлениями о нравственной чистоте и моральной ответственности богатых перед бедными.

Современная Россия подобными этическими исканиями не озабочена. Да и что спрашивать с «новых русских», если само государство брезгливо стряхивает с себя остатки социальной ответственности за судьбы малоимущих и обворованных граждан? Свободное же предпринимательство низвело эту ответственность до уровня вульгарного ритуала: подарим школе компьютер и получим за это «PR-отбивку», оснастим детский дом телевизором, и нам простят неуплату налогов.

Сегодня кажется, что 70 лет «удачного» генетического антиотбора сделали свое дело и вероятность социального взрыва ничтожна. Что ж, может быть, и так. Однако история подсказывает, что куражиться и покупать виллы с субмаринами никогда не получается до бесконечности: рано или поздно вершится социальное возмездие. С содроганием думаю о том, что в условиях современной технотронной цивилизации возмездие это будет таким жесточайшим, что туристский ледоруб Рамона Меркадера(Внедренный в мексиканский Койоакан агент НКВД, убивший Троцкого.) покажется вожделенной и несбыточной мечтой.

В подобном контексте история Эндрю Карнеги обретает особое звучание: его благотворительность полностью определялась внутренними морально-этическими убеждениями и отнюдь не вытекала из классового благоразумия, а тем более - из чувства социального страха перед разверзающейся бездной классового террора. Единственной ласточкой, которую застал Карнеги, явился кровавый локаут на принадлежащем ему сталелитейном предприятии Homestead Steel Works.