Чужое тело

Я зажмурился, представив, как все могло происходить. Друзья, знакомые и безутешные родственники во главе с Варварой и мамой следуют за церемониймейстером и гробом по пространству крематория. Втягиваются в длинный коридор, в конце которого горит ослепительный белый свет. Скорбная процессия растворяется в этом свете. Торжественно звонят колокола. Люди проходят мимо застекленных витрин Музея памяти. Там собраны вещи реально существовавших людей — так называемые материальные портреты. Шествие заканчивается в прощальном зале. Там работает священник (или не работает — дело хозяйское), звучит пронзительная музыка, от которой наворачиваются слезы и рвется душа.

Потом гроб с моим телом погружают в печь, а закончится мероприятие «тихим салютом» — белыми шарами, устремленными в небо. Их поочередно выпускают дети, что подчеркивает тихую печаль события. Иногда выпускают белых голубей, символизирующих чистоту и свет, но насчет голубей в моем договоре ничего не сказано. Впрочем, Варвара могла бы оплатить эту дополнительную услугу — в честь нашего доброго знакомства… Я, кстати, совсем недавно узнал, что слово «колумбарий» переводится с латинского, как «обитель голубей», «голубятня».

В окружающем пространстве было тихо, как в нише колумбария. Я поднялся по ступеням, свернул влево, на подъездную дорожку к крематорию, побрел к музею. Здание бывшей котельной, превращенное в один из самых странных музеев мира, располагалось под боком. Пространство у входа венчал задумчивый сфинкс, вокруг которого наматывал круги охранник из ЧОПа. Мерцал огонек сигареты.

Он перестал ходить по кругу, решил прогуляться за угол, в этот момент я и возник в окрестностях входной двери. Она открылась бесшумно, плавно. Никто не остановил возникшее из темноты «привидение» — грубый недочет охранной структуры.

В музее также было тихо, но уже тепло. Неясные тени скользили по главному выставочному залу — работало дежурное освещение. Моими поступками в эту ночь руководил автопилот.

У стойки слева от входа никого не было — дежурный работник изволил отсутствовать. Я понятия не имел, кто дежурит в эту ночь — Лариса или Михаил. Справа, из служебного помещения, доносились глухие голоса. Но ноги несли меня прямо.

Я призраком блуждал по большому залу — мимо выложенных на возвышении старинных надгробных плит, мимо картин, икон, исторических похоронных аксессуаров, настенных мемориалов. Бренность человеческого бытия — в виде оскаленных черепов, старинных домовин, аллегорическая «Пляска Смерти», задумчивая «Смерть, играющая в шахматы», — охваченная игрой света и тени…

Из полумрака проступали траурные женские одеяния XIX века — казалось, в этом платье кто-то есть, и сейчас эта барышня сойдет с постамента… Реалистичная инсталляция с участием манекенов — сидящая статная женщина в белом платье, а рядом гробик с телом младенца. Так называемый белый траур — элемент Викторианского культа смерти, — когда траурной атрибутике уделяли повышенное внимание…

Из мерклого освещения вырастал траурный экипаж в натуральную величину: лошадь, укрытая черной попоной, невозмутимый кучер, колесный катафалк, под бархатным балдахином. Экипаж перевозил недавно отреставрированный гроб, в котором был похоронен знаменитый бердский купец Владимир Горохов. Гроб примечателен тем, что из него можно выкачать воздух, чтобы тело не разлагалось. Купец — мукомольный промышленник, меценат, основатель индустриального города — скончался в Москве, а тело везли по Транссибу в Новониколаевск. Могилу мецената обнаружили десять лет назад, после обмеления Обского моря. Останки купца перезахоронили. Цинковый саркофаг переехал в Бердский краеведческий музей, а когда в Новосибирске открылся Музей погребальной культуры — снова сменил место прописки…

В музее было хорошо. Тут только поначалу не по себе. Потом понимаешь, что все это неспроста. Лекарство для успокоения души. Здесь лечится страх перед смертью, которая все равно придет…

Я плохо помнил, как оборвались мои неприкаянные блуждания, и я вернулся к выходу. Сотрудница музея Лариса — симпатичное образованное создание с чувством такта и юмора — уже вернулась на предписанное служебными инструкциями место. Она сидела за стойкой и в свете небольшой настольной лампы перелистывала документацию. Девушка хотела спать, зевала, прикрывая рот ладошкой, словно кто-то мог ее видеть.

Я вырастал из мрака Музея смерти, обрисовывался в освещенном пространстве. Она почуяла присутствие постороннего, вздрогнула, подняла голову. Ей-богу, мне стало ее жалко: никогда я не видел такого пещерного ужаса на миловидной мордашке. Она побелела, окаменела, посмотрела с диким страхом. Хотела что-то сказать, но в горле встала блокада — только нижняя губа беззащитно подергивалась. «Все ясно, — отметил я, — Головин не звонил. Списал на видение, которые посещают и психически здоровых людей».

— Здравствуйте, Лариса, — тихо поздоровался я. — Все в порядке? Сергей Борисович на месте?