Чужой друг

Мне было плохо. Щеки горели от стыда. Я бежала все дальше, ветки хлестали по ногам, по лицу. Ужасно колотилось сердце. Рядом послышались шаги Генри. Неожиданно прямо перед мной соскользнул с валуна в кусты уж. От испуга я споткнулась, проклиная высокие каблуки, и захромала. Генри нагнал меня, схватил за руки, дернул к себе.

— Куда несешься? — проговорил он, задыхаясь. — Что с тобой?

Генри обхватил ладонями мое лицо. Я подалась назад. Его левый глаз почти совсем заплыл, скула посинела. Лицо опухло и казалось гротесковой маской с кричащим ртом.

Ему не хватало воздуха, он старался отдышаться. Голова его покачивалась вверх и вниз в такт тяжелому дыханию. Генри тупо смотрел на меня.

— Над чем смеешься?— спросил Генри, тряся мою руку. — Над чем смеешься? — Он больно стиснул ее.

— Твой глаз, — выдавила я из себя и только теперь заметила, что громко и истерически хохочу. Прямо содрогаюсь от хохота. «Пусть, лишь бы не молчать». У меня перехватило горло. «Охрипну», — промелькнуло в голове. Я попыталась шагнуть дальше. Генри встряхнул меня обеими руками. «Давай бей! — подумала я. — Ты ведь хочешь ударить, тебе это нужно!»

— Над чем смеешься? — прошипел он.

Я вырвалась и побежала. Генри вцепился в мое плечо, бросился на меня, и мы упали. В спину мне уперлось что-то твердое. Наверное, корень. Или какая-нибудь жестянка. Генри возился с одеждой, я отбивалась. Генри тяжело дышал мне в ухо, повторяя: «Над чем смеешься?» Он задрал подол моего платья. Я вцепилась пальцами в его затылок. Перед глазами плясала ветка с круглыми блеклыми листьями. Слезы текли в уши. И опять эта ветка, матовая зелень с бликами и коричневатыми тенями. Тени и свет, блики и тьма, близь и даль. Холод от земли, корень, больно упиравшийся в спину. «Нет! — повторяла я про себя. — Нет!» Потом злость и отчаянье исчезли, растворились, перемешались со внезапной страстью, пляшущими листьями, прерывистым дыханьем Генри и, наконец, с чувством полного одиночества.

Мы лежали друг подле друга, неподвижно, молча, полураздетые. Почему-то меня занимал вопрос, где осталась машина. Хотя мне это было безразлично. В лесу было тихо. Я не открывала глаз. Солнце проникало сквозь веки. Не хотелось видеть Генри, отвечать на его расспросы, не хотелось объяснять того, чего я не могла объяснить. Да и что говорить? Я сама не понимала, что со мною происходит.

Через какое-то время мы вернулись к машине и поехали назад. Мне было ужасно холодно, я вся дрожала от озноба. Я по-прежнему молчала, и Генри включил радио.

В Берлин мы приехали часам к десяти. Генри проводил меня до двери. Мы избегали слов. Генри чинно попрощался, я улыбнулась ему. Поцелуй в висок. Пока. Спокойной ночи. Я быстро закрыла за собой дверь.

Позже я села за письмо к сестре. В конце концов порвала его. Перед тем как лечь в постель, приняла снотворное. Для меня это не такая уж редкость. И все же сон долго не шел. Я злилась на себя. Включила телевизор и несколько минут глядела в светлую, шуршащую пустоту. Затем полистала биографию известного музыканта, вспоминая, есть ли у меня что-нибудь выпить. В холодильнике нашлась початая бутылка водки. Я налила себе полный стакан и поставила рядом с кроватью. Запах и вкус водки были мне противны. Я выпила ее и уставилась в потолок. Шел третий час, было слышно, как спустился лифт. Я говорила сама себе: «Немножко поплакала и ладно. Давай спать. Ты же хочешь вырасти большой? — Нет, мама, не хочу. Я не хочу быть взрослой. — У тебя все еще впереди. — Не хочу, мама. Не хочу».

6

В конце июня я взяла отпуск и поехала к морю. Мы договорились с Генри, что проведем отпуск поврозь. Недолгое одиночество, свобода от каких бы то ни было обязанностей, каникулы от будней. И возможно, бессознательное опасение ещё большей близости, боязнь того, что за несколько недель, проведенных вместе ежедневно, ежечасно, исчезнет необходимая дистанция. Невыносимой была сама мысль о том, что весь отпуск изо дня в день придется под кого-то подлаживаться. Так же, как мысль о том, что кому-то пришлось бы стеснять себя ради меня.

Генри сразу согласился. Пожалуй, даже с облегчением.

В день отъезда Генри пошел на работу попозже — ему хотелось проводить меня. Мы зашли в соседнее кафе. Генри держал мою руку и молча глядел на меня. Неподалеку от нас сидели две женщины, обеим за сорок, обе с крашеными волосами — блондинка и шатенка.

Блондинка держала на правой ладони кольцо и цепочку. Другой рукой она рассеянно брала их и снова опускала на ладонь. По ее сильно напудренному лицу ручьем текли слезы, смешиваясь с пудрой. Она плакала почти беззвучно. Слышался только тихий, какой-то очень тонкий писк.

Шатенка успокаивала ее. После двух-трех слов она замолкала и с беспомощно открытым ртом уныло глядела на подругу. Блондинка никак не реагировала. Шатенка обругала какого-то мужчину зверем, которого убить мало. Потом спросила, а что же он, собственно, сказал. Не получив ответа, она опять замолчала приоткрыв рот. Ее черная юбка задралась. Лицо покрылось капельками пота. Она допила рюмку и сказала: