Чужой разум

Примерно в то же время, когда Дьюи написал эти слова, в первые бурные годы Советского Союза, молодой психолог из этой страны разрабатывал новую теорию мышления и возрастного развития детей. Лев Выготский родился и вырос на территории современной Беларуси, его отец был банковским управляющим[149]. Революция 1917 года застала его едва вышедшим из студенчества. Некоторое время он работал при большевиках в местных органах управления, поддерживал марксистские идеи и развивал свои психологические теории в русле марксизма. Выготский считал, что в ходе развития ребенка переход от простых рефлексов к сложному мышлению совершается благодаря освоению внутренней речи.[150]

[151]

Обычная речь, когда что-то говорят и слушают, играет в нашей жизни организационную роль: она помогает нам связывать понятия, привлекать внимание к предметам, упорядочивать действия. Выготский полагал, что по мере освоения разговорного языка дети осваивают также и внутреннюю речь; язык ребенка «разветвляется» на внутреннюю и внешнюю формы. Внутренняя речь для Выготского не просто молчаливая разновидность обычной речи, ей присущи особые закономерности и ритмы. Этот внутренний инструмент создает возможность организованной мысли.

Физически и интеллектуально укорененный в Советской России, Выготский не был известен на Западе. Около 1930 года он пережил личный и интеллектуальный кризис и начал пересматривать свои теории. Кроме того, он столкнулся с опасными обвинениями в «буржуазности» своих работ. Выготский умер в 1934 году, в возрасте всего тридцати семи лет.

В 1962 году вышел английский перевод его книги «Мышление и речь». В психологии фигура Выготского все еще считается несколько маргинальной. Ряд крупных современных исследователей, например Майкл Томаселло, признают его авторитет (насколько я помню, впервые имя Выготского мне встретилось в списке благодарностей в знаменитой книге Томаселло), но многие не признают[152]

. Независимо от того, ссылаются на него или нет, картина, нарисованная им, приобретает все большее значение по мере того, как мы пытаемся понять соотношение между человеческим умом и умами других животных.

Слово, ставшее плотью

Какова психологическая роль языка, нашей способности говорить и слушать? И в первую очередь, какую роль играет это бормотание, этот хаос внутренней речи? Эти вопросы вызывают горячие баталии. Для одних внутренняя речь — пустопорожний комментарий, пена на поверхности сознания, не имеющая особого смысла. Для других, например для Выготского, это жизненно важный инструмент. Краткое, но знаменитое высказывание Чарльза Дарвина в «Происхождении человека» (1871) гласит, что речь, внутренняя или внешняя, необходима для сложного мышления.

Умственные способности у отдаленных прародителей человека должны были быть несравненно выше, чем у какой-либо из существующих обезьян, прежде чем даже самая несовершенная форма речи могла войти в употребление. С другой стороны, можно принять, что постоянное применение и усовершенствование речи оказало влияние на мозг, давая ему возможность и побуждая его вырабатывать длинные ряды мыслей. Длинный и сложный ряд мыслей не может теперь существовать без слов, немых или громких, как длинное исчисление — без цифр или алгебраических знаков.[153]

На первый взгляд этот вывод кажется неизбежным: сложное мышление, способное шаг за шагом продвигаться от посылки к умозаключению, нуждается в языке или чем-то подобном ему. Кажется, что организованная внутренняя обработка информации не может осуществляться без него.

Но последнее утверждение неверно. Мы уже убедились, что во внутреннем мире животных происходят достаточно сложные процессы без помощи речи. Вспомним павианов из предыдущей главы. Они живут общественными группами, образуя сложные альянсы и иерархические отношения. У них простые вокализации, всего три-четыре звука, но система внутренней обработки слуховой информации гораздо сложнее. Они умеют узнавать друг друга по голосам и давать истолкования череде криков разных павианов, конструируя свое понимание происходящего, которое намного сложнее всего, что павиан смог бы высказать. Когда они конструируют истории, у них явно имеются какие-то средства для сцепления идей, гораздо более развитые, чем способность выразить их через доступную павианам коммуникативную систему.