Чужой разум

Пример с павианами особенно ярок, но есть и другие. В последние годы наука достигла стойкого и впечатляющего успеха в изучении способностей некоторых видов птиц, особенно ворон, попугаев и видов, запасающих пищу, — например, соек. Никола Клейтон и ее коллеги из Кембриджского университета провели ряд исследований, продемонстрировавших, что птицы могут прятать разные типы пищи в сотнях различных мест, чтобы вернуться за ней позже, и что они запоминают не только места, где прятали корм, но и что именно они там спрятали, так что более скоропортящиеся продукты они съедают раньше, чем те, которые хранятся дольше

[154].

Сам Выготский еще в начале двадцатого столетия отчасти осознавал это. Он знал о «первых ласточках» в сфере исследований, показывающих сложность мышления животных — работах, которые могли нанести сокрушительный удар его теориям. Поначалу Выготский считал, что внутренняя речь играет ключевую роль во всяких сложных мыслительных операциях, но затем он узнал об экспериментах Вольфганга Келера с шимпанзе. Келер был немецким психологом, который провел четыре года в полевой лаборатории на острове Тенерифе (Канарские острова) во время Первой мировой войны[155]

. Там он экспериментировал с девятью шимпанзе, уделяя особое внимание тому, как они добывают пищу в новых для них условиях. По сообщению Келера, иногда шимпанзе демонстрировали «инсайт» — они могли разрешить новую проблему спонтанно. Наиболее широкую известность получил пример с ящиками, которые они ставили друг на друга и затем залезали на них, чтобы дотянуться до пищи, подвешенной высоко. Келер подорвал представление о том, что связь между языком и сложным мышлением так уж необходима.

Есть свидетельства, что это применимо и к человеку. Канадский психолог Мерлин Дональд в своей книге «Истоки современного сознания», опубликованной в 1991 году, привлек данные двух «естественных экспериментов». Во-первых, он обратился к сведениям о жизни глухих в бесписьменных обществах, где также отсутствуют жестовые языки. Он утверждал, что эти люди ведут более полноценный образ жизни, чем можно было ожидать, если бы язык играл ключевую роль в сложном мышлении. Во-вторых, он привел необычайный пример франко-канадского монаха, известного под именем брат Иоанн, случай которого был описан в статье Андре Роша Лекура и Ива Жоанетта 1980 года[156]. Бóльшую часть времени брат Иоанн вел нормальную жизнь, но временами был подвержен приступам тяжелой афазии. Во время таких приступов он полностью утрачивал способность пользоваться языком — и восприятие речи, и саму речь, как внешнюю, так и внутреннюю. Во время приступов он оставался в сознании. Иногда приступы одолевали его на людях, и в этих случаях ему приходилось проявлять немалую изобретательность, чтобы выпутаться из этого положения. В статье описан случай, когда он приехал поездом в другой город и его одолел приступ как раз в момент, когда ему нужно было отыскать гостиницу и заказать себе что-нибудь поесть. Он использовал для этого жестикуляцию (в частности, тыкал пальцем в меню, которое не мог прочесть, надеясь, что попадает в нужное место), и для организации мыслей и действий ему не нужен был никакой внутренний языковой поток. Если верна теория, что для сложного мышления необходим язык, брат Иоанн вряд ли бы справился. Впоследствии он описывал подобные эпизоды как очень затруднительные и неловкие, но он справлялся и он оставался

в сознании.

Крайние точки зрения на обе стороны вопроса начинают смягчаться: язык — важный инструмент мышления, а внутренняя речь — не просто мыслительно-звуковая пена[157]

. Но она не является жизненно необходимой для организации идей, а язык — не главный проводник сложного мышления. В первых абзацах этой главы я писал, что Юм в своем перечне явлений внутренней жизни сознания удивительным образом упускает внутреннюю речь. Но совершенно аналогичные претензии можно предъявить и приведенному там же возражению Джона Дьюи. Дьюи считал, что Юмовы «идеи» были всего лишь словами, проговариваемыми про себя. Но даже если слова и вправду подразумевались, что не так с упомянутыми Юмом восприятиями «тепла или холода, света или тени, любви или ненависти»? Несомненно, Дьюи тоже был знаком с подобными вещами на личном опыте. Списки обоих философов явно неполны.