Corvus corone (СИ)

Кроме лампы и пишущей машинки в чехле, на всей поверхности стола ничего больше не было. Он мог свободно прохаживаться из конца в конец, предаваясь этим грустным размышлениям. Уже с полчаса, если не больше, топтался он здесь, когда заметил, что шажки его оставляют на запыленной поверхности стола едва заметные трехпалые следы. «Этого еще не хватало! Это уже совсем ни к чему!» — встревоженно подумал он, соображая, как бы от этих следов избавиться. Попробовать смахнуть крылом? Но могут перистые разводы остаться, которые еще скорей привлекут внимание. «Вот черт, не подумал об этом!» — заволновался в досаде он. Снова вернулись страхи, обуревавшие перед тем, остро захотелось назад, на улицу из этих замкнутых стен, пока свободен еще путь, пока не захлопнулась случайным порывом ветра форточка.

Он занервничал, заметался, не зная, на что решиться: сразу лететь или попробовать как–то стереть эти следы, он пребывал еще в этой растерянности, когда увидел вдруг сзади и на той же крышке стола нечто куда более ужасное, нечто такое, отчего в первый момент остолбенел. Влажно поблескивая, перламутрово переливаясь, на полированной поверхности стола красовалось мерзкое зеленовато–белое пятно, которого еще мгновение назад там не было. Через долю секунды он понял все — стыд и ужас захлестнули его. Не было сомнений, откуда это пятно, этот помет — ведь испражнялся он, как все пернатые, непроизвольно. Вот чем кончилось свидание с домом родным, к чему привели все волненья. Наляпал, нагадил, наследил! И как наследил — хуже некуда! Если на пыльные следы никто не обратил бы внимания, то это уж точно не заметить было нельзя, эту свою «визитную карточку» он оставил на видном месте.

Обуреваемый злостью на себя и стыдом, лихорадочно соображая, что делать, он вдруг услышал, как прогудел и остановился на площадке лифт, как лязгнули металлические его дверцы. Решать, свои это или нет, уже не было времени. Точно ветром подхваченный, он метнулся в прихожую, оттуда в кухню и через форточку, не сторожась, не оглядываясь, выметнулся из бывшей своей квартиры вон…

Некоторое время после этого и близко не подлетал к дому. До того было стыдно, муторно — подумывал даже, не переселиться ли в другой район. Но понемногу острота переживаний сгладилась, притупилась, хотя о том своем визите в родные пенаты старался больше не вспоминать. Ничего страшного, конечно, не случилось: никто его не видел, никому и в голову не придет… Решат, что какая–то птица шальная залетала. Станут теперь форточку закрывать… Хотя слабое, конечно, утешение. Пусть никто не знает, но сам–то он знал, что представляет собой. Пошлая гадкая птица, которой не место среди людей. Кошмарное создание, от которого, скажи им кто, жена и сын просто в ужасе отшатнулись бы. Да узнай они всю правду о нем, не только его, но и себя самих стали б стыдиться и презирать навеки, никогда уже не смогли бы чувствовать себя такими же, как все, ощущать себя вполне нормальными среди людей. Что угодно, только не это! Только бы до них ничего не дошло! Пускай уж, если так суждено, страдает и мучается он один — они–то уж во всяком случае ни в чем не виноваты… Нет у него больше семьи, и лучше забыть, что была когда–то. Если хочет еще им добра, не должен был и соваться в их дом своей грязной лапой. Кто знает, какую заразу мог занести. А вдруг ту самую, от которой с ним эта беда приключилась?.. От одной мысли об этом делалось жутко, не по себе, при одной только мысли хотелось с тоски удавиться…

XIII

Когда в тот вечер у Везениных Коля упомянул, что пишет книгу, на Вранцова это не произвело особого впечатления. Какой гуманитарий в наше время не держит рукопись в столе? Две–три тощие пожелтевшие тетрадки с выписками, планами и набросками, которые годами лежат, поскольку до настоящей работы все руки не доходят. У него и самого валялась такая в дальнем ящике стола. Но приятно было намекнуть на свою редакторскую опытность, свое положение в издательстве, и он сказал тогда Везенину: «Ну, что ж, закончишь — приноси. Посмотрим, подумаем…»

Сказал и забыл. Но зимой Везенин явился вдруг с рукописью. «Ты не подумай, что я, так сказать, знакомством воспользоваться хочу, — сидя в редакции, объяснял он неловко. — В общем–то, она все равно бы у вас оказалась. Сам знаешь, по нашему профилю только одно издательство… Если тебе неудобно, пусть другой редактор возьмет.

Но в любом случае хотелось бы услышать твое мнение: ты ведь когда-то у Лужанского тоже этими проблемами занимался…»

Рукопись была внушительная («листов на двадцать», — прикинул