Они подошли к театру под названием «Глобус» – несколько странному зданию примерно двадцатиугольной формы, и Кромвель уверенно распахнул заднюю дверь, выходившую на пыльный пустырь с коновязями. Провел их узенькими темными коридорчиками в комнату, где по углам стояли деревянные мечи, покрашенные так мастерски, что издали казались стальными, вдоль одной из стен висели пестрыми грудами сценические костюмы, а за единственным столом, прислонившись спиной к стене, восседал Уилл Шакспур собственной персоной. Ничуть не удивившись внезапному и многолюдному наплыву гостей, он звучно возгласил:
– Храм искусства приветствует вас, о многохлопотные и суетливые труженики плаща, шпаги и интриги! Забудьте же на миг о своих тайных делах и удостойте компанией ничтожного актеришку!
Эта патетика сразу показалась д’Артаньяну странной – во время их незабываемой вечеринки в «Кабаньей голове» Уилл держался и изъяснялся совершенно по-другому, как всякий нормальный человек, – но гасконец тут же понял причину необычного тона: перед Шакспуром стояла бутылка, где содержимого оставалось на три пальца, не более, а в воздухе чуткий нос д’Артаньяна моментально уловил запах жуткой жидкости под названием уиски. Выражаясь не сценически, а обыденно, комедиант влил в себя изрядное количество спиритуса.
Однако Кромвель вовсе не выглядел разочарованным. Ободряюще кивнув д’Артаньяну, он тихонько пояснил:
– Все в порядке, Дэртэньен. Бывает такое с Уиллом. Каждый раз, когда новая пьеса пройдет с успехом, автор позволяет себе, как он выражается, отмякнуть телом и душою. По-театральному это именуется «премьера».
– Ну, я бы тоже напился, и, быть может, даже уиски, – так же тихо ответил д’Артаньян. – Если бы написал такую складную пьесу и зрители мне, как это говорится, аплодисментировали вместо того, чтобы закидать гнилыми помидорами и прогнать со сцены… Но в состоянии ли он…
– В состоянии, – заверил Кромвель. – Уилл сейчас на том участке пути, когда его рассудок еще остается здравым и острым, вот разве что его манера выражаться обретает прямо-таки сценическую пышность… Мы успели как раз вовремя. Сейчас я введу его в курс дела и попрошу совета…
Не мешкая, он подошел к сосредоточенно наполнявшему свой стакан поэту и зашептал ему что-то на ухо. Длилось это долго. Шакспур, озабоченно хмуря густые брови и печально шевеля усами, слушал столь внимательно и сосредоточенно, что даже позабыл опрокинуть в рот полный стакан, чье содержимое в таком количестве наверняка бы сшибло с ног непривычного жителя континента.
Однако он это сделал сразу, едва Кромвель замолчал и отступил на шаг. Осушил стакан столь залихватски, что д’Артаньян завистливо поморщился: зря он столь самонадеянно полагал, что никто не умеет пить так, как французские гвардейцы, в те времена он об уиски и слыхом не слыхивал…
– Ну что же, – сказал Уилл звучно. – Да будет позволено скромному комедианту внести свою лепту в одно из тех загадочных событий, что порою будоражат…
– Уилл, умоляю вас, будьте проще! – воскликнул Кромвель. – У нас нет времени, скоро ищейки герцога заполонят весь Лондон, и в первую очередь – порты…
– Ну хорошо, перейдем к грубой прозе жизни, если этого требует дело, – неожиданно легко согласился Шакспур, грустно покосился на опустевшую бутылку и проворно достал из-под стола новую. – Не хотите ли стаканчик, Дэртэньен?
– Если только маленький, – осторожно сказал д’Артаньян. – Благодарю вас… Уилл, вы и в самом деле сможете нам помочь?
– А это, следовательно, против Бекингэма? – спросил Уилл.
– Не то слово, – сказал д’Артаньян, отставив пустой стаканчик.
– Тогда сам бог велел вам помочь, – сказал Уилл злорадно. – Ко мне только что заходил лорд Фобингью, завзятый театрал, не гнушающийся моим скромным обществом. И рассказал последние дворцовые сплетни. И без того все знали, что Бекингэм высокомернейшим образом держится с обеими королевами: родительницей и супругой Карла. Но вот вчера… Когда молодая королева напомнила герцогу о пропасти, разделяющей их персоны, Бекингэм ответил ей нагло: «У нас, в Англии, иным королевам и головы рубили…»
– Сказать это дочери Генриха Наваррского? – скрипнул зубами д’Артаньян. – Ничего, дайте мне добраться до Парижа, и его ждет превеликий конфуз… не Париж, конечно, а Бекингэма чертова!
– Послушайте, Дэртэньен, – сказал Шакспур неожиданно трезвым и крайне серьезным голосом. – Мы вот тут болтаем, и я к вам присматриваюсь… Вы, должно быть, еще почти что и не бреете бороду?
– Да не растет как-то, – смущенно сознался д’Артаньян. – С усами обстоит еще более-менее пристойно, а вот борода…
– Вот именно, щеки у вас гладкие, как у девицы…
«Эге-ге! – подумал д’Артаньян. – Уж не питает ли молодчик итальянских пристрастий? Нет, человек, написавший столько стихов и пьес о возвышенной любви к женщинам, определенно любит только их…»
И он благоразумно промолчал, ожидая дальнейшего развития событий. Смерив его зорким и внимательным взглядом, зачем-то загадочно поводив в воздухе пальцем, словно художник, кладущий кистью мазки на холст, Шакспур продолжал: