Дай мне! [Авторский сборник]

Сорвалось на гудки. Антон постоял, прижимая трубку к уху, осторожно опустил ее на рычаг. Вышел из будки, беспрестанно оглядываясь, а потом торопливо пошел к остановке. Похолодало. Он поежился от налетевшего ветра. Несколько капель упали на его нос, обожгли, как ледышки. Грянул гром, а затем стеной упал дождь. Антон чертыхнулся, поднял воротник и побежал к остановке. Автобус захлопнул нутро прямо у Антона перед носом и, зашипев, поехал. Антон с досады плюнул и пошел под навес. Там сидела женщина в зеленом плаще и смотрела перед собой. Антон сел поодаль и подумал о Наське. Не думалось. Будто была закрыта дверь в мозг. Антон потряс головой, а женщина забормотала, как очнулась:

– …пойду… да… а чего… и выпишу нахрен…пусть, гад такой, посидит, подумает…

Антон встал и пошел. Болели локти. Спина мерзла, как будто сзади кто–то уперся взглядом и смотрел, смотрел, смотрел… Антон вышел к какому–то дому и, подумав, зашел в подъезд. Сел на холодные ступени и стал забивать косяк. Потом блаженно закрыл глаза и увидел липкое розовое облако. Горло сжалось от удушья. Его кто–то схватил за шиворот и с размаху ударил по голове чем–то тяжелым. Антон на мгновение распахнул глаза и увидел перед собой красную сальную рожу, усы и лысину.

– Нарк поганый… – прошипела рожа басом.

Антон испугался и в тот же миг почувствовал, как ему отдирают уши, закричал, выворачивая горло, кровь хлынула в рот. Он захлебнулся и упал, увязнув в розовой пелене…

Очнулся в луже, на битых кирпичах. Полежал, соображая, что же произошло, потом пощупал голову. Затылок был липкий, а левое ухо саднило и висело, как желе, с лохмотьев капала кровь. Антон поднялся и пошел, уперся в шершавую стену, развернулся и пошел обратно.

Дождь размеренно урчал в водостоке.

В окно пахнуло жаром, сочная зелень облепляла дворы и заглядывала в окно. Кошачина, лежащая до этого тихо–мирно на кровати, потянулась, выпучив пушистое пузо и стервозно посмотрела на Галю. Галя так же посмотрела на кошачину и кошачина задумчиво отвернулась. Стоящие на столе динамики мерно стучали и по комнате лилось: «So give me coffee and TV, be history…» Галя часто поморгала, но глаза все равно резало. Солнце, свежее, только что вставшее, нестерпимо светило, и Галя щурилась, чертыхаясь. «I«ve seen so much, I«m going blind and I«m brain dead virtually…» Она всю ночь сидела в чате и поэтому голова трещала и пухла. Зато Галя познакомилась с тремя парнями, но сейчас она не хотела никого видеть. Не хотела куда–то идти, ждать их, рассказывать о себе, слушать их биографию. Галя отключилась от инета и сидела так на стуле. Потом согнала с кровати успевшую крепко уснуть кошачину и мгновенно провалилась в сон. Кошачина, пользуясь этим, сначала погрызла Галины ноги, потом посидела у ней на голове, а затем вытянулась рядом и уснула опять.

Гале приснилось, что она прыгает с дома на дом, как в «Матрице». Дух захватывало и сердце в момент полета испуганно замирало. Проснувшись в четыре, когда солнце накалило воздух и ожгло листья, заставив их расточать приторный аромат, Галя вспомнила сон и подумала: «Значит, я расту».

Расти Гале Романовой было некуда – сто восемьдесят сантиметров ее возвышались над однокурсницами и даже над некоторыми однокурсниками. В модели она идти не хотела, справедливо полагая, что не выдержит ограничений в питании и прочих атрибутов модельной жизни. В баскетболистки тоже не хотела, так как не любила баскетбол. Еще в школе тяжеленный пыльный мяч, то и дело прилетавший Гале по носу и разбивающий его в кровь, в прямом и переносном смыслах отбил всякую охоту к баскетболу, а заодно и ко всем играм с мячом, исключая «картошку».

Так что рост Гали не находил себе применения. Потому что и мужчины штабелями не падали, предпочитая более низкорослых девушек. Но Галя не особенно парилась, с детства привыкнув обходиться парой–тройкой друзей, а остальные были «просто знакомыми».

Зазвонил телефон, кошачина недовольно проворчала и пошла пописать, а Галя взяла трубку.

Звонил Стеклов, интересовался, как дела. Галя любила Стеклова, как свою кошачину. Он был веселый и приятный (кошачина веселой и приятной не была, но их со Стекловым объединял статус любимого существа – ни кошачину, ни Стеклова Галя не любила «как парня»). Они перезванивались, иногда встречались на Плотинке и ели мороженое. Стеклов рассказывал про свою жизнь, Галя – про свою. Ходили друг к другу на день рождения, вместе забивали на пары и обменивались приветами по e–mail. Галя видела, что некоторые ее однокурсницы (Стеклов учился на два курса старше) влюблены в Стеклова и ее это смешило. Ее вообще многое смешило.

– Реферат написала? – поинтересовался Стеклов.

– Неа… Я в нете сидела. Да ну его, напишу…

– Давай я тебе кину свой.

– А ты у кого писал?

– У Лопухова.

– Ну и я у Лопухова. Думаешь, у него склероз? Узнает еще…

– А ты переделай.

– Неа… – заныла Галя – Паша, мне в облом! Ты даже не представляешь себе, в какой!

– Представляю, – скептически проговорил Стеклов – Ты, наверное, еще и английский не сдала…