Дайте точку опоры

Перед ступеньками пивной Алексей на секунду задержался в нерешительности — у него уже не было никакой надежды разыскать Валю — и неизвестно почему подумал: «Неужели ей не противно было бы зайти сюда?..» Но в этот момент дверь распахнулась, пропустив вместе с волной сизого дыма двоих в телогрейках — они о чем-то раздраженно переругивались, — и Алексей в узкий просвет увидел в глубине пивной, почти у самой стойки, за столиком ее… Трое или четверо мужчин сидели рядом. Алексей не разглядел, сколько их было, ни тогда, когда, отбросив нерешительность, устремился вперед по грязным, скрипучим ступенькам, ни тогда, когда оказался возле жены. Мужчины громко говорили. Среди тарелок с остатками еды, ширпотребовских алюминиевых вилок, граненых стаканов возвышались две бутылки — одна пустая, другая ополовиненная. В стакане перед Валей, лаково поблескивая, вздрагивало пиво, когда кто-либо из мужчин наваливался на край стола или опускал тяжелую руку. Один из них — лица его не было видно — мотал сникшей, с рыжеватыми рассыпавшимися волосами головой, скрипел зубами. За расстегнутой, без пуговиц, хлопчатобумажной гимнастеркой проглядывала татуированная грудь. Левый рукав был пустым — безвольно свисал с плеча. Валя, склонившись к этому человеку, что-то говорила. Волосы у нее растрепались, глаза блестели. Она не могла равнодушно видеть инвалидов, а выпив, становилась слезливо-чувствительной и особенно сердобольной к ним.

Алексей молча остановился около нее.

Так было уже не раз: увидев его, она пыталась встать из-за стола, на пьяном лице появлялось жалкое подобие улыбки, она покорно заплетающимся языком просила: «Уведи, Алеша, уведи меня отсюда».

Он помог ей встать, сосед поднял голову, уставился на Алексея белесыми глазами. Алексей повел жену под руку к выходу, чувствуя на себе взгляды, слыша позади смешок, ядовитые словечки. Разбитной блондинистый парень, «зеленыш», как отметил Алексей, в распахнутом полупальто сидевший у выхода, нагловато крикнул:

— Эй, майор, чего уводишь милашку?! Пусть посидит с нами! — И кому-то подмигнул.

Остановиться, сказать ему, «зеленышу», что́ он во всем смыслит. Знает он, что такое — война? Например, Зееловские высоты? Ходить по нескольку раз в атаку? Поток раненых — легких и тяжелых… И что такое хирургическая сестра передового санбата? Операции — днем и ночью, морфий, спирт? Где режут руки, ноги, перекраивают, сшивают?.. И — кровь, кровь… Да, да, война одних уносила в окопе, сразу, другие умирали от ран позднее — через день, месяц, годы… Одни страдают долго, до могилы, от физических ран, другие… Да, у нее другая рана… «Валя, Валя, только больше не надо, не надо так!» — «Не буду, не буду, Алеша!.. Ладно. Но ведь ты туда, на Зееловские?.. Я боюсь за тебя, за всех… Мне страшно! Закрою глаза — и колесом: руки, ноги, кровь… Мензурка, всего мензурка спирту — легче, Алеша!..»

Сколько он был в этом забытье, остолбенело замерев? Верно, секунды. Нет, этому блондинчику явно не пришлось воевать… Да и кто тут тебя поймет? Людям чаще события видятся внешние, а в глубь их заглянуть им не всегда дано…

Ему повезло: подкатило такси — редкость в областном городе, да еще на окраине, — и он усадил Валю. Шофер довез быстро, но не удержался, обернувшись, осклабился, показав желтые зубы:

— Подгуляла? Бывает!

Алексей молча расплатился. А она все пыталась объяснить:

— Понимаешь, Алеша, с войны… Он без руки. А как ему — грузчиком-то?

Дома Валя в таких случаях становилась до навязчивости мягкой к девочкам, часто плакала, обнимая и лаская дочерей, порывалась что-то им рассказать, давнее и, видно, трогательное, но подступали слезы, она вяло, неуклюже взмахивала рукой, будто перебитым крылом, и умолкала. Через минуту снова усаживала девочек на диван и заплетающимся языком начинала: «А вот мы с папой…»

Алексей с болью и содроганием наблюдал за тем, как относились к матери дочери: Марина, подстриженная, с белым бантом, прямая и открытая по характеру, нервничала, старалась увильнуть от материнских ласк; в ее движениях, во взгляде отец читал не жалость, что мог бы предположить и что ему казалось естественным, а брезгливость. Полная и добродушная Катя, с русой косой, ластилась к матери, обнимала, но Алексей догадывался: дочь делала это по своему уступчивому, жалостливому характеру. И хотя он пытался не раз говорить себе, что девочки уже взрослые — старшей девятый, младшей — восьмой — и они все понимают, но в такие минуты почему-то злился на них. Да, злился: они должны бы относиться к матери без оскорбительной жалости и брезгливости. Злился на себя, потому что не мог, не умел объяснить им, своим детям, как и тому парню в буфете и шоферу такси, то большое, главное, человеческую какую-то тайну, что одному дает силы для взлета, другого толкает в пропасть… Или всегда так было и будет: человек сам идет к своему концу?..

Он уходил в комнату, чтобы не видеть, как на его глазах совершалось падение человека. Падение любимого человека. Садился к столу, стискивал ладонями голову…