Дайте точку опоры

Мы вышли из подземелья. Был поздний вечер. Пурга рвала меховые куртки и жестко, тысячами мелких иголок, сыпанула по лицам — летел песок со снегом. В двух метрах ничего не видно — глаз коли. Еле обнаружили автобус, небольшой, защитного цвета кубарь. Для нас все пропало: Москва, возможность встретить Новый год с семьями. «Бескунак» закрутил не на одни сутки. Ветродуи-синоптики оказались волхвами. Но настроение на уровне — шутили, смеялись. Наперебой шпарили анекдоты, благо в кромешной темноте, в сплошной стене снега автобусик полз черепахой.

Чтобы понять нас, надо было побыть полтора года в нашей шкуре: расчеты, отладки, стенды, лаборатории, полигон… И неувязки, неполадки, провалы, надежды — коловерть. А время черт его знает где начиналось и где кончалось. Моя Лелька считает: не жизнь — каторга. А нам было весело: песни пели. И что ждало нас впереди — один аллах знал.

И все же и до этого события были свои светлые полосы.

Помню: только-только складывали по кирпичикам «Катунь», что-то впереди замаячило, кажется, «прорезался» будущий замкнутый контур управления. Из лаборатории всю аппаратуру вытащили за город, на микрополигон, сидели там, как шутили остряки, восьмичасовой рабочий день: восемь до обеда, восемь после обеда. И вдруг собрали нас, ведущих конструкторов, на самолет — и в Кара-Суй. Оказывается, первый автономный пуск ракеты — без нашей станции наведения, без «Катуни».

Привез ее танковый тягач. Ракета лежала наверху, в лафете, внушительная — поджарая, остроносая, серебряная. Установили на стартовую установку. Пошли готовности… Июльское утро было розовым, тихим, степь еще не накалилась. У ракеты работали люди, а среди нас, зевак, от одного к другому передавалась фамилия ведущего инженера, нашего коллеги из другого КБ — Арсеньев… Он будет поворачивать ключ.

Восемь часов четырнадцать минут. Все, кто были в бункере, на вышках за полкилометра от старта, замерли. Секунду — оглушительная, тяжелая, как глыба, тишина. И сразу — клубы дыма, огонь и из дымно-огненного шара взметнулась ракета, сначала тонкая, медленная… Разорвалась, лопнула тишина — докатился гром. Что делалось! Кричали «ура», бросали вверх бинокли, фуражки, пилотки.

Ясно, спектакль этот устроил Борис Силыч: мол, смотрите, тянитесь!

Мы гнали макетный образец «Катуни». На микрополигоне дневали и ночевали. В самом деле, не отставать же от разработчиков ракеты! Бились как рыба об лед над одним: не удавалось достичь точности решения задачи наведения ракеты на цель. Нужна была электронная вычислительная аппаратура. Ломали голову, домой являлись только переночевать, в лаборатории — эксперимент за экспериментом: так и этак пробовали…

Сделали. Поставили в опытный образец «Катуни» — вычислительные блоки «сигма» заработали. Восторг у всех, еще бы — точность наведения уложилась в допуски тютелька в тютельку! Меня поздравляли, а Борис Силыч на оперативном совещании объявил: «Вклад в решение задачи и практическое выполнение, сделанные Сергеем Александровичем Умновым в вычислительной аппаратуре, создание им «сигмы» заслуживают высокой научной оценки. Мною написано представление на присвоение ему степени кандидата технических наук…»

Так-то, «сигма»! Но разве знал я в то время, что придется еще вынести с тобой!

14 апреля

Три с половиной месяца нового года. Пятьдесят третьего. Пережили смерть Сталина. Ждали перемен? Нет. Некогда было думать о чем-нибудь другом, кроме «Катуни».

Еще и еще, бесконечно, проверяли точность выработки координат: в Кара-Суе небо бороздили заход за заходом ТУ-4, шла запись за записью параметров, проверялись, рассчитывались и анализировались пленки кэзеа (контрольно-записывающей аппаратуры). Но и тут, в конструкторском бюро, свои новшества: в лабораторию поставили моделирующий стенд, аппаратурные шкафы потеснили, — стенд занял пол-лаборатории.

Все, что получалось, высеивалось по крупицам в денном и нощном эксперименте и что выявлялось, сразу вводилось туда, в опытный образец, — шли и шли схемные изменения, дополнения, нулевые приказы.

Самолеты курсировали из Москвы в Кара-Суй и обратно четко, по расписанию, как на международных линиях.

С Алексеем Фурашовым за эти полгода виделись раза два, да и то на бегу — он в НИЧ, в научно-исследовательскую часть, на центральной площадке Кара-Суя, я же прилетал на аэродром и оттуда — в степь, на «тридцатку». Один раз был у него дома, в гостях. С Валей неважно — старое дает себя знать, но он ничего, кажется, прижился. Да, разбросало нашу троицу: Фурашова, Коськина, меня.

Впрочем, отвлекся — увело в сторону.

В Кара-Суй пришла весна: солнце припекало, подсушило землю, рыжие, без края просторы прошлогодней верблюжьей травы кое-где зазеленели, забелели проплешины солончаков.

Четырнадцатое апреля… В этот день вроде бы и не светило из «благодатного» Кара-Суя вдруг оказаться в Москве. Еще с утра шуровали — предстоял очередной облет: где-то какую-то фигню, как говорит инженер Марат Вениаминович, ввели — надо снова смотреть, что получается. А мои люди заняты «сигмой»: кажется, не все гладко…