Далекие огни

Широкоплечий, с выпирающим вперед животом, Штригер-Буйновский стоял на коротких массивных ногах, как монумент. Шеи у него не было: большая голова торчала, как шар, прямо между крутых плеч. На белом тестоподобном лице застыло выражение ленивого высокомерия.

— Ну-с, вы, кажется, хотели со мной говорить? — нарочито грозно сказал он.

Тогда зашумели все разом, перебивая и стараясь перекричать друг друга:.

— Господин начальник… заступись!.. Расследуй, милай… Когда же пенсию-то? Заморочило пенсию начальство!

— Мужа… мужа когда освободят из неволюшки… Детишек куча, помирают с голоду!..

— А мой-то без ноги остался… Кормилец ты мой, белые ручки!.. Смилуйся, ваше благородие… Дай спомоществование!..

Жалобы полились неудержимым потоком, словно вскрыли огромный нарыв; от жалоб пахнуло всеми, какие есть на свете, горестями и бедами. К Августу Эдуардовичу потянулись десятки рук, а одна женщина, бледная, большеглазая и миловидная, уже ползала у его ног на коленях, глухо всхлипывая и давясь слезами, ловила его руку в замшевой перчатке, приговаривала:

— Благодетель ты наш… Батюшка!.. Да за что же? Ох, смилуйся, родимый… Вчера заарештовали моего Гришку… А он у меня чахоточный… Кровушка горлом пошла. Ох, защити, батюшка ты мой.

— Что? Что такое?.. — отталкивая женщину, крикнул Штригер-Буйновский. — Я не могу вас всех выслушать. Здесь не место… Слышите? Не место!

Но голос его уже не имел прежней силы и уверенности. Августа Эдуардовича, помимо его воли, захлестнула волна жалоб. Он был смущен и, пожалуй, впервые так сильно за многие годы.

Он обернулся назад, но и позади стояли женщины. Загорелые лица слились в одну массу, десятки глаз ловили каждое его движение.

Август Эдуардович стал оглядываться с нескрываемым беспокойством. Рядом с ним стоял Ясенский, нелепо обмахивая лицо носовым платком.

— Владислав Казимирович, вы видите? — обратился к нему Штригер-Буйновский. — Вот вам и демонстрация. Откуда их набралось столько?

На минуту к нему вернулась прежняя уверенность. Отдуваясь, он крикнул как можно громче и внушительнее:

— Тише! Кто же так обращается с жалобами? Разве так можно? Вас много, а я один. Разве я могу всех вас выслушать?

Женщины притихли, и только та, что стояла на коленях, продолжала громко причитать:

— Ох, благодетель… Да кто же нас выслушает как не ты-ы-ы!..

— Молчать! — Голос начальника дороги достиг предельной властности и силы. Изложите жалобы в письменной форме.

— Ой, да писали уже. Кто же нам еще писать-то будет? — запричитала смуглая худая женщина.

— Напишут, ежели надо! — гремел Штригер-Буйновский. — Жалобы направьте в местные конторы. Я прикажу собрать их и немедленно направить в управление.

— Прикажи, кормилец… Укороти ты этих аспидов-начальников… Заели совсем наших мужиков! Сосут кровь, как клопы! Допрежь времени в могилу загонют!..

— Хорошо, хорошо, разберусь. Обещаю не оставить ни одной жалобы без последствий. А теперь — разойдитесь. Дайте мне дорогу!

— А как же Гришку-то? — выкрикнула у самых ног Августа Эдуардовича большеглазая женщина. — Ослобонишь Гришку?

— И Гришку освободим. Кто такой твой Гришка?

Кочегар он, ваше благородие. На «кукушке» ездит. Григорий Петрович Лапкин. Все его в депо знают…

— Ладно. И Гришку освободим…

— Ох, спасибочка, господин начальник. Батюшка ты мои… Дай бог тебе здоровья.

В толпе кто-то фыркнул: «Мало ему еще жиру…» Но женщина опять припала к руке Августа Эдуардовича, орошая ее благодарными слезами. На мгновение он увидел при слабом свете фонаря тонкое, измученное, заплаканное лицо, большие серые глаза.

Что-то дрогнуло в его груди, и он, откинувшись назад крикнул повеселевшим басом:

— Все будет сделано! Все! Только уговор, чтобы ваши мужья завтра же вышли на работу, чтобы каждая уговорила своего мужа! Иначе — ни одна жалоба не будет удовлетворена. Запомните. А теперь — марш по домам!

Толпа разомкнулась, женщины нехотя отступили. Лица их стали приветливей.

— Как же… Уговоришь их, мужиков-то!.. Ты с ними и поговори, а не нам вели, — слышались в толпе отдельные ворчливые голоса. — Вы виноватые — вы и уговаривайте!

— Он тебе наобещает — разевай рот шире! До нового года не проглотишь, — раздался за спиной Штригер-Буйновского злобный мужской голос.

Август Эдуардович и Ясенский торопливо проталкивались через толпу. За ними, оберегая их от нового людского натиска, следовали жандармы.

Настроение у начальника дороги несколько испортилось, воевать с женщинами он не хотел и не умел.

В низком зрительном зале любительского театра было душно — туда набились сотни людей. Две висячие лампы тускло светились под дощатым потолком, озаряя море колышущихся голов и развешанные по стенам афиши местного драматического кружка.

Полотняный голубой занавес, размалеванный лирами, амурами и нимфами, был поднят. На сцене и в проходах между скамьями важно расхаживали жандармы и чины местной полиции. Два больших портрета царя и царицы и третий самого Августа Эдуардовича украшали стену. Первое собрание рабочих и служащих, милостиво дозволенное начальником дороги для произнесения его же собственной речи, было готово к открытию.