Далеко в Арденнах. Пламя в степи

— Вы сделали мне важную услугу, гауптман, а я умею быть благодарным, смею заверить. Быть может, этот Бугров и есть та самая крупная птица, присутствие которой в Таврии я в последнее время замечаю на каждом шагу! Вполне возможно, что и взрыв на элеваторе — дело его рук. Так, так. Интересно, очень интересно... А теперь займемся, господин комендант, нашими возчиками зерна.

— Вы хотите их расстрелять?

— Успеется. Для начала мы сожжем их хаты.

36

Осень свет дождь через густое сито. Не дождь уже, а водяная пыль. Ветер швыряет ее в лицо, закручивает в какие-то немыслимые вихри, раскачивает деревья, срывает с них последнюю одежду. Листья устилают заплаканную землю невеселым ковром.

Два страшных слова ползут от хаты к хате по улицам Черной Криницы:

— Вербовка в Германию!

Сорок молодых криничан последние дни ходили по родному селу. Сорок заплаканных матерей собирали им котомки в дорогу, откуда, быть может, нет возврата. И как бы ни расписывал прелести жизни в фатерлянде Бруно Альсен, материнских слез от таких россказней не убывало. Оплакивали сыновей и дочерей без надежды на встречу.

Забирают в Германию, прощевайте, мама! В чужедальней сторонушке обольюсь слезами...

Таня Гречко вернулась из больницы с тяжким сердцем. Викентий Остапович, старый доктор, которого вот уже тридцать с лишним лет знает вся Криница, сегодня сказал ей:

— Я очень сожалею, Татьяна Федоровна, что вас забирают в Германию. Руки у вас настоящей сестры милосердия. — Он снял очки, покрутил их и снова водрузил на нос. — Постарайтесь сберечь себя. Кончится война — непременно идите учиться на медика.

— Вы, Викентий Остапович, преувеличиваете мои способности, честное слово! — смутилась Таня.

Доктор развел руками.

— Не скажите, голубушка, не скажите. За семьдесят лет я научился разбираться в людях. Буду просить коменданта, возможно, не тронут вас.

— Учиться... — Уже в дверях Таня остановилась. — До учения ли, когда на свете такое творится?

Доктор опустил морщинистые руки на ее плечи, ласково заглянул в глаза.

— Милая девушка, вот такие, как вы, и спасают бойцов. Ваши ровесницы, а случается, и помоложе.

Таня поняла, что настал момент сказать главное:

— Викентий Остапович, мне... нужны медикаменты. Много разных лекарств, бинты, марля. Я, извините, иногда воровала у вас... — Таня покраснела. — Но совсем немножко! Прошу вас, вы такой человечный, добрый, я верю вам, как отцу. Скажите: сможете вы нас выручить?

Доктор, склонив голову, долго протирал платком очки, затем часто-часто заморгал, словно что-то влетело ему в глаз.

— Таня... Татьяна Федоровна, все, что у меня есть... Старые, знаете, запасы, довоенные. Я прятал их, чтобы немцы не забрали. Естественно, оставить больницу без средств первой помощи я не имею права, здесь тоже люди, но если нужно поделиться...

— Спасибо, спасибо, Викентий Остапович! — подпрыгнула, как ребенок, Таня. — Как вы все понимаете!

Доктор смотрел в нежное лицо своей юной помощницы и согласно покачивал головой.

— В восемнадцатом, голубушка, когда немцы впервые пришли на Украину, я уже был врачом...

Таня заторопилась к Маковею, чтобы сказать ему, что удалось договориться о медикаментах, обещанных Логвиненко, а Викентий Остапович долго смотрел вслед ей через окно. Очень уж и наивной и доверчивой казалась ему Таня в эту минуту. И в то же время не мог не поразиться ее выдержке. «Семнадцать лет... Ее угоняют в полон, на каторгу. Дорог туда много, а назад отыщется ли хотя бы узенькая тропа?.. Но не отчаивается, не льет напрасных слез, не клянет судьбу свою, а думает о других. О тех, кто принесет ей и тысячам таких избавление... Сильная девушка!»

Старенький Викентий Остапович ошибался — были и слезы, и отчаяние, когда Тане принесли из управы повестку.

Подпольный комитет решил: Маруся Тютюнник и Таня Гречко ночью покинут село. В дальнем хуторе Чапли проживала Марусина родственница. Пересидят это тревожное время у нее, а там видно будет.

Девчата уже собирались так и поступить, как вдруг комендантский приказ: за уклонение от вербовки наказаны будут родители.

— Никуда не пойду, — заявила Таня. — Не сердись, Маруся, у тебя нет родных... Спасай хотя бы себя.

— Заберут же, в самое пекло угонят! В неволе сгниешь! — уговаривала Маруся. — О чем ты думаешь?

— О матери думаю. Замучают — как тогда мне жить на свете?

Ночью и попрощались. Был при этом Василь Маковей.

— Коли так, — сказал он Тане, — то и я с тобой. Что бы там ни было, а вместе.

Таня бросилась ему на шею.

— Любимый мой, единственный... Хочешь, сейчас пойдем ко мне, хочешь? Мама поймет, она знаешь у меня какая? Пошли...

Василь опьянел от этих слов. Но все же хватило сил отвести девичьи руки. Глухо сказал:

— Танюша, милая, опомнись!

— На все согласна, на все, — горячо шептала девушка. — Но в Германию, будь она проклята, ты не поедешь, не имеешь права. Ты кто? Ты не просто Маковей, ты — секретарь райкома...