Дама с биографией

Почти полгода прошло, казалось бы, хватит, а она до сих пор ведет нескончаемую заочную полемику с Нонкой. Хотя спор, кто из них прав, а кто виноват, абсолютно бессмыслен и бесперспективен: ясно же, что Нонке она больше не нужна, не интересна, а может, и противна – своей беспринципностью. Заболоцкая и не догадывается, что за все свои грехи и прегрешения подруга уже расплатилась сполна. Если б знала, глядишь, сменила бы гнев на милость. Но в ее представлении Люська по-прежнему катается как сыр в масле благодаря богатой сериальной доченьке, дышит свежим воздухом на даче, а как надышится, поднаберется силенок – сразу хоп-хоп вперед, по любовникам! Меняет мужиков как перчатки: сегодня у нее, блин, доктор, завтра эта сука Марк! Да и работа у Люськи теперь в издательстве зашибись какая престижная. Короче, гусь свинье не товарищ.

Откуда ей знать, что от былого благоденствия остались одни руины? Что после смерти Нюши, пожара и гибели Зинаиды Аркадьевны несчастная Лялька впала в полный транс, еле-еле закончила картину, отказалась от двух очень выгодных предложений и уехала к отцу в Петербург, надеясь, что там с его помощью сможет начать новую жизнь? А Люська теперь кукует в Ростокине одна. Потому что из-за своей мягкотелости, как всегда, не решилась возражать дочери, не стала отговаривать от переезда в чужой город и пугать тем, что посулы Марка, нарисованные им радужные перспективы могут оказаться блефом, очередным трепом увлекающейся личности. Отпустила девчонку, а сама вся испереживалась за нее: вдруг Ляльку ждет разочарование? Этого девочка уже не выдержит.

К счастью, мрачные прогнозы пока что не сбываются: с каждым последующим звонком Лялькин голосок звучит словно бы поживее. Уверяет, что все у нее о’кей. И слава богу. А то ведь на себя была не похожа – зеленая, апатичная, до неряшливости равнодушная к своей внешности. Таскалась на студию непричесанная, ненакрашенная, в кроссовках и драных, невесть откуда взявшихся джинсах.

Перепугавшись за ее душевное здоровье, Люся вертелась вокруг дочери волчком, готовая, как мать тяжелобольного ребенка, исполнить любое желание, любую прихоть, но, увы, у девочки отсутствовали какие бы то ни было желания, какой бы то ни был интерес к жизни. Вот тогда-то Люся и вспомнила о Нонкиной архивной находке и, не побоявшись вызвать гнев дочери (хотя какой там гнев? Заори Лялька, она бы только обрадовалась), рассказала ей честно и откровенно, как выбросила на помойку документы Михальцевой, возможно, ее прабабушки, и предложила, если нужно, позвонить Заболоцкой, чтобы восстановить бумаги.

Ляля безразлично пожала плечами, затянулась сигаретой и вяло кивнула: хочешь, позвони. Этого кивка было достаточно, чтобы тут же, не откладывая, набрать Нонкин номер.

Важная архивистка разговаривала так лаконично и сухо, что Люся даже не успела приврать, как собиралась, будто бы документы из архива сгорели при пожаре, и тем самым ввести в курс своей нынешней круто изменившейся жизни…

На встречу у метро «Смоленская» Нонна Юрьевна, наверняка нарочно, опоздала на пятнадцать минут. Приплинтухала неспешной походкой, буркнула: «Привет», – и, дабы не встречаться взглядом, сразу полезла в пакет за бумагами. Люся и опомниться не успела, как перед ней уже была гордая спина в сером, с капельками изморози, нескладном дутом пальто. Может, надо было окликнуть Нонку, броситься ей на шею со слезами и извинениями, но ведь самолюбие есть не у одной только Заболоцкой. Шаг следом Люся, правда, сделала, однако тут же и остановилась, посчитав невозможным хватать бывшую подругу за рукав, бить на жалость рассказами о пожаре и горько плакаться ей в жилетку: мол, «проклятый разлучник Марк» забирает Лялечку к себе в Питер, обещанный карьерный рост оборвался, так и не начавшись, и в издательство просто ноги не идут…

Оглянись тогда Нонка, махни рукой: «Эй, Люськ, зайдем ко мне?» – и за рюмашкой на прокуренной кухне Люся призналась бы ей, единственной из всех – успешным и состоявшимся этой драмы до конца не понять, – как по-свински обошлись с ней в издательстве. Когда после смерти матери она пришла к генеральному, положила на стол рукопись и, борясь со слезами, еле выговорила, что не в силах сейчас редактировать текст про покойников, начальник не нашел нужным хотя бы прикинуться сочувствующим. Скорчил недовольную рожу, тявкнул: «Не хотите, как хотите! Вам же хуже», – а вдогонку, когда она, уже вся в слезах, кинулась к двери, хлопнул кулаком по столу: «Что же это за сотрудники… твою мать! Никому ничего нельзя поручить!»

Однако пятиминутное общение с генеральным было еще далеко не самым большим разочарованием в человечестве: что с него возьмешь, со слона толстокожего? Потрясло отношение коллег. Похоже, завистливое издательское бабье не простило ей непредусмотрительной страсти к франтовству на работе, новых фирменных юбочек и кофточек через день, ухоженности не по зарплате, дорогих духов, шубы или такси, на котором она иногда подкатывала к издательству. Каким-то необъяснимым образом прознав про обещанное ей Русланом с глазу на глаз повышение по службе, они не скрывали своего злорадства – в секретариате, в коридорах, в корректорской она то и дело ловила на себе насмешливые взгляды, – когда на место Карпенко взяли молодую девицу из другого издательства. Собственно, ничего плохого об этой девице Люся сказать не могла и тягаться с ней в профессионализме или эрудиции не собиралась, наоборот, чтобы не терзаться понапрасну, сразу признала ее безусловные перед собой преимущества: молодость, здоровую амбициозность, современную напористость, университетский эмгэушный диплом. Только вот оформили девушку на работу как-то уж очень быстро, словно договоренность об этом существовала давным-давно. Волей-неволей возникала мысль, что Руслан вовсе и не собирался двигать Людмилу, а просто морочил ей голову, чтобы она, дура, выложилась по полной, переписывая текст глубокоуважаемого автора, в котором генеральный был кровно заинтересован.

Так и подмывало швырнуть на его начальственный стол заявление об уходе. Только вот не было никаких сил, чтобы бегать по Москве в поисках новой работы. Зато имелись большие сомнения, что в другом месте не будет своего Руслана, завистливой злыдни Раисы и прочих. Везде теперь приблизительно одни и те же морды и один и тот же цинично-хамский стиль – гремучая смесь из неистребимо советского с дико капиталистическим…

В общем, у них с Нонкой, оглянись в тот вечер на Смоленской эта упрямая зараза, легко нашлась бы общая тема. Больная и потому неисчерпаемая. Да и по другим вопросам корректорша с архивисткой гораздо быстрее пришли бы к консенсусу, чем прежде. Во всяком случае, Люсю уже не утомляли бы бесконечные возмущенные речи о росте тарифов на ЖКХ или о ценах, которые растут день ото дня, а зарплату, сволочи, не прибавляют! И она не поражалась бы тому, что Заболоцкая ждет не дождется, когда получит пенсию вкупе с проездным билетом. Напротив, поддержала бы ее со смехом: «Вот, гады, до чего красивых женщин довели!» Словом, их с Нонкой уже не разделяло бы материальное неравенство – основная причина раздрая между многими бывшими друзьями-приятелями.

Но, как говорится, не случилось. Зато Лялечка, увидев фотографию Михальцевой, похожей на нее так, как может быть похожа только родственница, действительно взбодрилась. По крайней мере, на ее лице отразились хоть какие-то эмоции… Интересно, как она там? Трудно ей, наверное, без матери? Кто там о ней позаботится? Не будет же Марк готовить ей рыбку на пару и гладить юбки?

Телепатия определенно существует: стоило представить себе забавную картинку – подпоясанный фартуком Марк утюжит на доске дочкину юбку, – как в сумке запиликал мобильник. Одиннадцать часов – самое время для артистки-полуночницы! Для Кости поздновато, к тому же он позвонил бы по городскому.

Однако нет, не угадала. Константин.

– Люсечка, ты еще не спишь? Как ты добралась?

– Спасибо, нормально.

Уловив холодок обиды в ее голосе, он сразу начал рассыпаться в извинениях:

– Прости, пожалуйста, что не отвез тебя домой. И не позвонил раньше. Совершенно, знаешь ли, зарапортовался с домашним хозяйством. Мыл посуду, ликвидировал разгром. Потом Тимофей оккупировал телефон. Заперся в ванной и беседует уже полчаса… По-моему, ребенок безуспешно пытается назначать свидание какой-то девочке, – шепотом добавил Костя и засмеялся. – А мы с тобой считаем его маленьким!.. Так как ты, Люсечка? Мне показалось, ты сегодня была какой-то необычно печальной или расстроенной чем-то. Что-нибудь случилось?

– Нет, все хорошо, ничего не случилось, – сухо ответила она, как будто бы все еще продолжала дуться, хотя на самом деле страшно обрадовалась его звонку. В особенности вдохновило то, что Костя, как и прежде, четко подмечает все нюансы ее настроения. То есть она ему небезразлична!

– Хочешь, сходим как-нибудь на неделе на Крымский или в Музей личных коллекций? – вдруг предложил он, очевидно, решив реабилитироваться за уже третьи или даже четвертые выходные, посвященные исключительно Тимке. Дошло наконец! – Я потом уточню в Интернете, где есть что-то интересное.

– Хорошо, давай сходим, – милостиво согласилась она и, посчитав, что уже достаточно напустила холода – как бы совсем не заморозить милого дружка! – тепленько подтвердила свое желание отравиться на выставку: – Отличная идея, я с удовольствием прошвырнусь на вернисаж… Тем более что… вы со мною , – прокурлыкала она со значением и, услышав, как довольно похмыкивает в трубке доктор, перешла на их обычный ласково-интимный стиль телефонного общения: – Не забыл ли ты покормить нашего дорогого Филимошу?

Зря старалась. Не иначе как Тимофей выбрался из ванной, потому что Костя оглох. Через секунду она и правда отчетливо расслышала требовательное «дядь Кость!» и исполненное готовности «сейчас иду!».

– Кота покормил, джинсы стираются, – наконец скороговоркой отчитался Костя. – Пока, Люсечка, спокойной ночи, целую.

Жалко, конечно, что Тимка не дал им потрепаться, но, с другой стороны, оно, пожалуй, было и к лучшему. Растрогавшись от Костиного внимания (а кого еще волнует, как она добралась до дома и в каком настроении пребывает?), разомлев от бархатных мужских интонаций, она легко могла бы проговориться «милому дружку» из чувства все той же дружбы и братской солидарности о своем сегодняшнем открытии. Да что там! Слова: «Знаешь, Кость, а Тимка, кажется, действительно твой сын», – уже вертелись на болтливом бабьем языке. А это ведь не шутки! Вдруг пригрезилось?

И вообще, не станет она брать на себя такую миссию, по некотором размышлении решила Люся. При всем своем замечательном отношении к Косте, как говорится, при всей любви, не могла она разделить его эгоистическую позицию в истории с Тимкой. Как он не понимает, что ради Тимки, которого он вроде бы так любит, ему нужно держаться от Тимки подальше? Почему не хочет оставить мальчишку в покое? Как сложилось, так уж сложилось. Зачем без конца перетягивать канат? Неужели реванш над ничтожным Куркиным стоит того, чтобы счастливый, жизнерадостный весельчак Тимофей превратился в неврастеника?

Объяснение было лишь одно: сам выросший в благополучной семье, с папой, с мамой и тетенькой, тоже души в нем не чаявшей, Костя не мог до конца прочувствовать, оценить всю тяжесть переживаний, которые обрушатся на Тимкины, в сущности, еще детские плечи, когда выяснится, ху из ху. Поэтому-то он и расшибался в лепешку, чтобы, завоевав Тимкину любовь, быть рядом с ним как можно чаще.

Найти объяснение – еще не значит оправдать. Беднягу Тимофея, которого эти дураки взрослые, если вовремя не остановятся, точно замотают, Люсе было невозможно жалко, но как их остановишь? Мягкий-то Костя мягкий, а тоже, бывали случаи убедиться, иногда упрямый как черт. Одним словом, мужчина. Единственное, чем она могла помочь Тимке, так это своим неучастием в Костином безответственном соревновании.

Наша хата с краю, ничего не знаю! Пусть сами разбираются! – строго-настрого приказала себе Люся и, спрыгнув с кровати, где навалялась, кажется, уже до пролежней, направилась в ванную – отмякнуть в горячей воде с молодильными солями и травками, потом сделать маску, умастить тело кремом, обновить маникюр и педикюр. Глядишь, и настроение изменится. А то! Когда занимаешься любимым делом, настроение обязательно идет в гору.

Она всегда обожала заниматься собой. Даже тогда, когда для этого не было абсолютно никаких условий и, чтобы вымыть голову в тазу на кухне, приходилось таскать воду с колонки и полчаса греть ее в алюминиевом баке на плите. Небольшая любительница бегать с ведром по улице – туда обратно с полкилометра, – ради столь важной процедуры она никогда не ленилась совершить этот марш-бросок. Лишь бы быть красивой! А уж когда влюбилась в Марка, то только и делала, что день-деньской наводила красоту…

Сквозь шум воды – надо же! – опять прорвался писк мобильника.

– Кость, говори быстрее, а то я голая, как Венера Милосская! – выпалила она со смехом, примчавшись в комнату нагишом, но тут же прикусила язык. – Ой, Лялечка, это ты? Подожди, я хоть халат накину…

– Что у тебя там происходит? Почему это ты голая?

– Любовников принимаю! – озорно отозвалась Люся, перекладывая мобильник из руки в руку, чтобы влезть в рукава халата. – Шучу, шучу! У меня, как положено на Руси, по субботам банный день. Только собралась погрузиться в ванну, а тут мобила и завопила… Рассказывай, как твои дела? Ты уже вернулась после спектакля?

– Спектакль я отыграла утром, – ответила девочка замогильным голосом, и от бодренького Люсиного настроя опять остались рожки да ножки. – Детский. Видела бы ты, в какое хвостатое чудище превратили Ольгу Каширину! В вечерних спектаклях я пока не занята. Все еще репетирую «Бешеные деньги» за сущие копейки! – презрительно фыркнула Лялька, впервые открыто выразив свое недовольство работой в театре.

– А что у тебя в кино, складывается что-нибудь?

– Складывается, и о-о-очень удачно! Без затрат физической энергии. Курорт, ё-мое! Полкартины лежу в коме с трубками во всех местах, полкартины разъезжаю в инвалидной коляске, которую толкает мой охренительно-благородный муж. Короче, любовь, верность и тому подобное. Обрыдаешься, до чего трогательно!

Пусть дела у «знаменитой артистки» складывались не очень удачно не только в театре, но и в папочкином кино, зато сегодня все ее претензии были высказаны весьма эмоционально, а это означало, что наша злюка-бука наконец-то идет на поправку!

– Ляль, ты сейчас дома?.. Да?.. Не слышу, эй, ты где там?

– Да, дома, дома! – почему-то не сразу и с раздражением откликнулась та.

– А Марк близко?

– Нет… пока не явился.

– Тогда выкладывай, как вы там поживаете?

– Еще не переругались, если ты это имеешь в виду.

– Я имела в виду, не заела ли тебя бытуха? Кто кому яичницу жарит? Ты Марку или он тебе?

– О, это отдельная песня! – неожиданно весело рассмеялась девочка. – Разве я не рассказывала тебе про нашу домоотравительницу?.. Не может быть! По-моему, в последнее время я ни о ком другом уже и говорить не могу. Неужели не рассказывала?

– Да нет же. А что, интересный экземпляр?

– Не то слово! Хохлушка с Западной Украины. По имени тетка Мария. Здоровенная, грудастая, своенравная лошадь. Убирается она, правда, неплохо, но готовит – сплошь отраву! Без конца стряпает какие-то пампушки, ватрушки, галушки. Причем в неимоверных количествах. Чтобы самой же все это и сожрать. С майонезом. У нашей Солохи прямо-таки патологическая страсть к майонезу! Прошу ее: не кладите мне майонез в салат, каплю оливкового масла, и всё. А она посмотрит на меня, как на ненормальную, и с кобыльим ржанием отмахнется: «Ни, Лялю, це погано буде!» Еще она варит такой вонючий борщ с чесноком, что хоть противогаз надевай! Я ее хохляцкие изыски, естественно, есть не могу и Марку тоже запрещаю. Ему совершенно ни к чему жирное и мучное!

«Ого, кажется, для Марка наступили тяжелые времена!» – усмехнулась про себя Люся. Насколько она помнила, он обожал борщечок – наваристый, по-южному острый, с чесноком и перцем. Кстати, а что это вдруг его из «дорогого папочки» и «папулечки» переименовали в Марка?.. Интересный факт.

– …будь моя воля, я давно бы ее выперла! Но он не желает расставаться с ней. Несет какую-то сентиментальную чушь. Дескать, тетка Мария – очень честное и преданное существо! Что он к ней привык! Что ему ласкает слух ее колоритный украинский говор! Как он не понимает, что преданной прислуги не бывает в принципе?! А эти несчастненькие гастарбайтерши, вынужденные бросить родную хату, которым он так сочувствует, – как раз самые завистливые и продажные из всех. Кто-нибудь посулит его «преданной» тетке больше денег, и она мгновенно смоется. Феноменально двуличная тварь! Шастает по квартире злая, надутая, треплется по телефону на чистом русском языке, а как Марк появится, прямо вся сомлеет: «Здоровеньки булы, Марко Спиридоновичу! Може, вам вареничков з вышнею зробить?» Рожа расплывается, делается малиновой, как ее проклятый борщ. Меня она, естественно, в упор не видит – не я же плачу ей зарплату в твердой валюте. Представляешь, приду вечером голодная, а поесть мне нечего!

– Бедная ты моя девочка! – само собой, пожалела ее Люся, хотя сильно сомневалась, что эта тетка с Украины была такой уж сволочной. Лялька с ее паршивым, неуживчивым характером кого хочешь достанет до печенок. Однако читать нравоучения дочери Люся пока еще побаивалась, подливать масла в огонь ее баталий с домработницей Марка тем более не собиралась, поэтому предпочла повернуть разговор в русло хи-хи – ха-ха:

– Слушай-ка, Ляль, а хохлушка ваша красивая? Небось, черноглазая? Может, Марк не желает расставаться с этой гарной дивчиной, потому что подживает с ней потихоньку?

– Фу, мать, как пошло! – Брезгливое фырканье перешло в очень довольный смех. – Ха-ха-ха!.. Ну, ты скажешь!.. Хотя кто его знает? Я уже ничему не удивлюсь. Связался же Каширин с малограмотной деревенской девкой… Да, кстати, я недавно слышала краем уха, что у Каширина кто-то родился. Но это не самая интересная новость! Вот ты его защищала, уверяла, что он несчастненький, слабохарактерный, что он влюбился, а эта скотина, да будет тебе известно, и не думает жениться на своей лохушке! И ребенок ему по барабану. Наш святоша, мамочка, уходит в монастырь!

– Да ты что! – изумилась Люся, но, прикинув, решила, что монастырь не самый глупый вариант из всех возможных. – А знаешь, может, и правильно. Какой из него, из обгорелого, сейчас муж для молодой девки? И с психикой у Ростислава наверняка не все в порядке. Не может он не переживать, что угробил Зинаиду. Ничего, отсидится за монастырскими стенами, окончательно завяжет с пьянкой, придет в себя и вернется. Не бросит он ребенка, нет!

Черт ее дернул высказаться! Чуть ухо не лопнуло от Лялькиного возмущения: та снова принялась орать, что Каширин – скотина, неблагодарная тварь, эгоист, ханжа, что никакой ребенок ему сто лет не нужен, ему бы только тунеядствовать, поэтому он и подался в монастырь, и вообще, из монастыря обратно не возвращаются!

– Успокойся, пожалуйста, – еле вставила Люся. – Насчет ханжи ты, безусловно, права, его поведение не очень-то согласовалось с христианскими заповедями. Но сейчас подобные отступления уже стали нормой. Посмотришь – все вокруг с крестами, а ни совести, ни чести, по большому счету, ни у кого нет. За редким исключением. И с походами в монастырь – то же ханжество. Не успеешь прочесть в прессе, что такая-то или такой-то из вашей актерской братии навсегда оставил мирскую суету и удалился в обитель, а года не пройдет, как она – или он – снова мелькает в дешевом «мыле» или в рекламных роликах.