Дань псам (ЛП)

Стать, пусть на краткое время, Каменщиком Высокого Дома Смерти — означает принять большую ответственность. Но за все труды она не получила и ломаного медяка.

Стражник кивнул: — Да, назначена.

Она подняла кухонный нож.

Он вроде бы вздрогнул, чуть-чуть… но Зорди ждала всего лишь еще одного кивка.

Миг спустя он кивнул.

* * *

Бог ступил на улицы Даруджистана. Само по себе нежеланное событие. Лишь глупцы стали бы призывать, добровольно приветствовать такое посещение… и энтузиазм их оказался бы кратковременным. То, что бог оказался пожинателем душ, означало, что его пришествие не только нежеланно, но и принесет дары бесконтрольной резни, погубит тысячи обитателей доходных домов и трущоб района Гадроби и Приозерного района — нет уж, от таких посетителей не избавишься, испуганно пожав плечами.

Так погрузись же, собрав все мужество, в сумятицу жизней, Открой разум, подготовься судить с холодом и страстью. Забудь о правилах и приличиях. Твой глаз не моргнет; но будет ли беспристрастность маской жестокого цинизма? Или частица сочувствия проскользнет под броню зрительской пресыщенности?

Когда все будет кончено, осмелься взвесить скудный урожай чувств, и если в результате ты лишь пожмешь плечами, то, советует круглый человек, поверни холодный жестокий взор и сверши последний суд. Над самим собой.

Но сейчас… узри:

Скилс Навер готов был убить семью.

Он брел домой из бара Гежетса, налив брюхо элем, когда перед ним появился пес размером с лошадь. Окровавленная морда, озаренные зверской злобой глаза, приплюснутая голова поворачивается во всех направлениях.

Он примерз к месту. Обмочился, а мгновение спустя начал безумно бормотать.

Еще через мгновение забор, окружающий пустое место (там месяц назад стоял дом, вся семья в котором померла от лихорадки) неожиданно упал, и появилась другая бестия, на этот раз белая как кость.

Ее явление привлекло первого зверя; напрягая мышцы, он рванулся на второго пса.

Твари столкнулись как два сорвавшихся с тормозов перегруженных фургона; поднятая ударом воздушная волна чуть не сбила Скилса с ног. Он заскулил и побежал.

Он бежал и бежал.

И вот он вошел в дом, воняя как помойная яма, а жена почти упаковалась — поймана в момент подлого бегства. И детей решила украсть. Его ребятишек. Его маленьких трудяг, делающих всё, что Скилс им скажет (и сбереги Беру мелких дерьмецов, если не сделают или даже пискнут против!). Одна мысль о жизни без них — без идеальных, персональных, природой данных рабов — довела Скилса до белого каления.

Жена знала, что случится. Вытолкнув детей в коридор, она встала лицом к мужу, готовясь принять смерть. Беск, сосед, подобрал детишек и готовится сбежать боги знают куда. Ну, Скилс его выследит. Не думает ли крысиная морда Сюрна, что сумеет его задержать надолго? Просто схвати ее, сверни тощую шею и отбрось в сторону, пусть простор не загромождает…

Он даже не видел ножа, ощутив лишь убийственный укол под челюсть. Тонкий клинок прошел в рот, скользнул по небу и на три пальца впился в мозг. Сюрне и детишкам не придется убегать.

Канцу было девять лет, и он любил дразнить сестренку, а у нее крутой темперамент — так Ма всегда говорит, подметая усеявшие пол осколки битых горшков и куски мерзких на вкус овощей. Лучше всего дать ей локтем под ребра, чтобы повернулась, глаза засверкали от злобы и ненависти — а он уже делает ноги, он на шаг впереди, в коридор, туда-сюда и к лестнице, потом вниз и кругом — так быстро, как только может — за спиной визг…

Вниз и кругом дома и…

… он летит по воздуху. Он поскользнулся, рука сорвалась с перил и пол далеко внизу готов его ласково приветить.

«Угробите друг дружку!» — говаривала Ма. «Не-вы-но-симо!» — так она тоже говорила…

Он ударился о пол. Игре конец.

После той ночи бешеный темперамент навеки покинул сестру. А Ма больше никогда не произносила слова «невыносимо». Конечно, ей не пришло в голову, будто внезапное исчезновение слова объясняется тем, что мальчик унес его с собой. Забрал как башмаки, игрушку или одеяло — чтобы в новом темном мире было уютнее.

Бенак Филл сидел и смотрел, как тает его мать. Некий вид рака поедал ее изнутри. Она уже не говорила, ничего не делала; когда он нес ее к корыту, чтобы отмыть от вытекающих день и ночь жидкостей, она походила на мешок с костями. Улыбка, которой она выказывала ему свою любовь и стыд за то, чем стала — за ужасающую потерю достоинства — обратилось в нечто совсем иное: открытый рот, заветренные, втянутые губы, хриплое дыхание… Если это улыбка, то она улыбается самой смерти. Ему было трудно терпеть. Смотреть на нее. Понимать, что ей конец.

И уже скоро. Но Бенак не знает, что ему делать. Она дала ему жизнь. Она кормила его, баюкала, согревала. Она научила его говорить, научила законам жизни, придала форму. Она вовсе не была мудрой и просто хитрой. Она обычная женщина, тяжко трудившаяся ради пропитания, трудившаяся больше отца, который сбежал ради легкой жизни в Крепь и там, наверное, помер. Назад он не возвращался.