Дань псам

— Незаконной? Уверен, что это преувеличение. Но, прежде чем ты прикажешь своим негодяям устроить погром, я должен сообщить, что я не только открыл клапаны, но и испортил заслонки. Иными словами, любое повреждение приведет к возникновению, э, огненного шара, вполне возможно, способного разрушить изрядную часть квартала. — Помолчав, он добавил: — Такое намеренное разрушение будет воспринято как нечто… гм… незаконное. К вам-то никаких претензий не будет, ведь все вы умрете, но пославшая вас Гильдия заплатит огромный штраф. Он ее, пожалуй, разорит.

Улыбка женщины давно успела погаснуть. — О, да ты большой умник. Что же, если нам не удастся разнести твою лавочку, придется заняться самим тобой.

Баратол прошел к разделочному столу, вытащил кожаный мешок и достал из него круглое глиняное яйцо. Поглядел в лицо женщины, на ее громил и с удовольствием отметил внезапную их бледность. — Да, это морантская гренада. Малазане зовут такую долбашкой. Попробуйте напасть на меня и моего компаньона, и я с радостью совершу самоубийство — в конце концов, чего нам терять? Вы тоже нас убьете, дай лишь шанс.

— Ты разум потерял.

— Думайте как хотите. Вопрос в том, потеряете ли его вы.

Женщина явно колебалась. Наконец она зарычала, развернулась и вышла, жестом позвав всю свою команду. Баратол со вздохом засунул долбашку в мешок. Колотун рассказывал ему, что морантские припасы поставляются ящиками по двенадцать долбашек, и в каждом тринадцатом ящике имеется тринадцатая долбашка. Пустая. Почему? Кто знает? Моранты — странный народ.

— В этот раз сработало, — обратился он к Чауру, — но сомневаюсь, что этого хватит надолго. Так что первый заказ — снарядить тебя. Доспехи, оружие.

Чаур тупо смотрел на него.

— Помнишь запах крови, Чаур? Тела, мертвые, порубленные на части?

Чаур вдруг яростно, облегченно закивал. Баратол вздохнул снова. — Давай-ка выйдем через задний ход и поищем пива.

Мешок он захватил с собой.

Где-то в другом конце города, едва прозвучал десятый звон, человек без пальцев устремился к очередной таверне, замышляя убийство. Жена его вышла в сад и склонилась перед камнем, полируя его промасленным песком и куском толстой кожи.

Пышная, фигуристая женщина — принимающая восхищенные взгляды с надменным презрением к полу и половым отличиям — шла, зацепившись пухлой рукой за гораздо более тощую, покрытую шрамами руку малазанского историка, на лице которого боролись отвращение и беспокойство. Они вышагивали словно любовники, но, поскольку любовниками они не были, историк недоумевал все сильнее и сильнее.

По Высоким Рынкам района Имений, что находятся к югу от виселиц, шла госпожа Чаллиса. Утомленная, терзаемая желаниями и, похоже, разочарованная (по ее собственному мнению) превыше всех возможностей утешения, она скупала кучи предметов совершенно ненужных и следила за женщинами, что, подобно ей (хотя за ними шли слуги, тащившие покупки) рылись в кучах дорогого и зачастую искусно изготовленного мусора словно галки (они столь же безмозглы? Ах, избегайте жестоких сравнений!). Чаллиса видела себя совершенно отличной от них. Удивительно… изменившейся.

Шагав в трехстах от госпожи Чаллисы бродил, не обращая внимания, куда заводят его ноги, Резак, бывший прежде воришкой Крокусом по кличке Свежачок. Однажды он украл то, что не следовало красть и, осознав ошибку, не сумел должным образом возвратить украденное, терзался чувством вины и привязанности, близкой к восхищению (увы, обычная ошибка), пока наконец его не освободило откровенное презрение юной женщины ко всем его чистосердечным, благопристойным заблуждениям.

Что же, времена и люди меняются, не так ли?

С крыши, что за полгорода отсюда, Раллик Ном смотрел на мятущееся море голубых огней, и рядом был Крут из Тальента; им было что обсудить и, учитывая немногословность Раллика, беседы вышла поистине долгой. Крут болтал слишком много. Раллик взвешивал каждое ответное междометие — не из недоверия, а по привычке.

В школе фехтования, после того как ушел последний из учеников, Муриллио сидел под светом луны рядом с рыдающей Стонни Менакис — она облегчала свою душу перед ним, в сущности, чужаком — возможно, это было легче всего. Но Стонни не была знакома с людьми вроде Муриллио, понимающими, как следует внимать, дарить восхищение, посвящать все свое внимание женщине, втягивая ее сущность — изливающуюся без перерыва — в собственное бытие; так колибри сосет нектар, так летучая мышь сосет кровь из колена коровы (хотя подобная аналогия мало подходит к волнующему моменту).

Так текли между ними незримые парЫ, жизненные, неоспоримые, просачивались в плоть и кость и души, рождая поразительное понимание, возникающее не сразу — словно открывалась дверь, когда-то запечатанная на веки веков.

Она плакала и плакала снова, и каждый раз рыдания были более легким, натуральными, приятными и приемлемыми, уже поистине не отличимыми от нежных движений пальцев сквозь короткие волосы, от ласкательных проходов их подушечек по ее щекам — он просто хотел стереть слезы, чему тут удивляться?