Дань псам

Мы тонули в лепестках и листьяхНа равнине СетенгараГде мечты cтолпились словно армии на полеИ восславить красоту бутонов и цветовЗначило забыть о крови, что вспоила каждый кореньНа равнине СетенгараМы кричали, мы укрытия искали от цветочной буриЖизнь давила и хлестала стеблями ветров

Голос шторма был сухим, как бормотание жрецаНа равнине СетенгараНе услышать слова мудрости в нестройном гулеХохоча, цветы неслись за горизонтыПряное дыхание заставило шататься пьяноНа равнине СетенгараУмирать должны мы от пороков и богатствКаждый раз сдаваясь холоду и тьме земли

Только чтоб невинные глаза раскрыть, родившисьНа равнине Сетенгара?Что за бог сойдет на поле, серп держа в рукеНас, молчащие стада, подрезать острым осуждениемДуши положить в снопы и выдавить, питаяНа равнине СетенгараВсех зверей угрюмых, как и подобает?Славу вознесут цветы унылому благословенью света

И деревья ветви вознесут к недостижимой сладости небесИ потоки совершат паломничество к морюРастворят дожди в себе и плоть и кровьУстоят холмы среди равнин, и даже в СетенгареМы мечтаем о конце неравенстваСловно это в наших силахМы упились плоскостью равнинСтоль слепые к красоте…

Фрагмент декламации, Кеневисс Брот, первое столетие Сна Бёрн

Стонущий подобно умирающему зверю корабль словно попробовал влезть на черный утес — но через миг киль разломился, борта со скрежетом разошлись. Изрубленные, обескровленные тела покатились по палубе, падая в кипящую пену прибоя; бледные руки и ноги мотались, хлопали по воде, а быстрые течения затягивали их на скалистое дно, уносили в темные глубины. Единственный еще живой человек привязал себя к румпелю веревками, ставшими ныне рваными и спутанными. Он извивался, пытаясь достать кинжал прежде, чем очередная громадная волна пронесется по разломанному судну. Выбеленная морской солью, покрытая едва зажившими порезами ладонь наконец вытянула клинок с широким лезвием. Он начал рубить веревку, притянувшую его к торчащему над головой румпелю, когда корпус загудел под ударом нового водяного вала. Белая пена каскадом взмыла в небо.

Когда лопнула последняя пеньковая прядь, человек упал набок и скользнул к поломанному фальшборту; падение выбило весь воздух из его легких, и он шлепнулся на покрытый коростой утес, а потом в бурную воду — безвольно, словно очередной труп.

Еще одна волна опустила гигантский кулак на гибнущий корабль, с бездумной мощью пробив палубу и затаскивая корпус глубже, оставляя широкий след из щепок, канатов и рваных парусов.

Человек пропал. Море набежало на черный утес, и ничто не показывалось из его кипящих волн.

В небе сталкивались черные тучи, сплетая призрачные руки в борцовских объятиях; ни одного дерева не росло на искореженной земле, лишь тут и там в песчаных карманах между скалами виднелись клочки потрепанных ветрами трав. Раненое небо бросало вниз не дождевые струи, а массу осенних листьев.

Вдоль берега тянулась полоска воды, защищенной рифами от буйного моря. Коралловый песок поднялся со дна, замутив отмели.

Человек показался из воды. Пошевелил плечами, сплюнул кровь и грязь полным ртом, двинулся к берегу, оставляя за собой ручейки. Он бросил кинжал, но в левой руке держал ножны с мечом. Сделанные из двух полос светлого дерева и скрепленные черными железными обручами ножны были ветхими — вода свободно капала из дюжины трещин и щелей.

Под дождем листьев он миновал линию прилива и сел на кучу разбитых раковин, опустив голову, обхватив себя руками. Невероятный дождь гнилых листьев усилился, став темным ливнем.