Данайцы

Кабинет №200 напоминал фотолабораторию: душный, без окон, пропитавшийся запахами реактивов. Хотя, вполне может статься, это и была фотолаборатория. Меня попросили плотней прикрыть дверь, предложили сесть и сообщили, что результаты томографического исследования моего мозга «оставили благоприятное впечатление». Лицо моего визави скрывалось в тени настольной лампы, рука с широко разбросанными пальцами в шрамах, с лилово-ртутными ногтями неподвижно лежала на выщербленной столешнице. Безо всякого перехода властный невидимка заявил мне, что для окончательного утверждения в списках Проекта моему личному делу не хватает небольшого, но существенного пункта, каковой заключается в «достаточности компрометирующих средств воздействия». Не понимая, я смотрел на его страшную руку и думал, что, должно быть, в такой руке удобно держать топор. Фразу о «достаточности средств воздействия» невидимка повторил несколько раз, пока я не ответил с понимающим видом: «Ага». Ситуация явилась настолько нелепой, что я был уверен, будто недостаток «компрометирующих средств» и оказался выявлен на снимках моего мозга. И когда стало ясно, что моя встреча с Бет не была случайностью, что это и есть тот самый недостающий пункт в деле, мне уже не оставалось ничего иного как только повторять: «Ага, ага…» Потом, правда, я хотел возмутиться, но именно потому, что этого ждали от меня и где-то на границе света уже маячили очертания второй руки, как будто изготовившейся к удару, я встал из-за стола, набрал полную грудь воздуха и… поклонился. Не поклонился, а так, нырнул подбородком. И ушел.

На выходе из корпуса мне пришлось уступить дорогу странной процессии: санитары выкатывали к карете скорой помощи медицинскую тележку. На тележке, под простыней, лежал труп. Два вооруженных офицера шли по сторонам тележки и кончиками пальцев, словно чего-то хрупкого, касались ее краев. Были сумерки, в мертвенном свете люминесцентных ламп из-за стеклянных стен вестибюля мне померещилось, будто простыня, которой накрыт труп, испачкана чернилами. Все это было тем более странно оттого, что корпус являлся диагностическим учреждением, то есть не располагал ни операционными, ни прозекторской. Однако спектакль, открывавшийся в душе моей тотчас за порогом кабинета №200, целиком и полностью захватил меня и, кажется, даже перед санитарами я пытался разыграть покорность и возмущение

 – чувства, которыми только и можно было реагировать на унизительное предложение однорукого невидимки. Хотя, конечно, с самого начала это были только эмоции навынос, неспокойная вода приличий, сквозь которую просматривалось дно моего негаданного торжества: спустя столько времени Бет домогалась или, по крайней мере, вынуждена была домогаться меня.

Уже третий день мы жили с Юлией порознь. Она проходила медкомиссию в каком-то столичном институте. Я представлял Бет на ее месте в нашей служебной квартире, и мне было совестно за беспорядок, который я оставил там с утра. Я воображал ее объятья, и у меня начинала кружиться голова.

Она ждала на скамеечке у коттеджа. Я сел рядом и смотрел на ее обсыпанные пеплом перчатки. Она щелкала замком ридикюля. Я хотел успокоить ее, вспоминал наш разговор в буфете, но чем больше я вспоминал, тем более убеждался в том, что ничего прежнего уже не может быть между нами.

Поэтому я лишь спросил ее:

– Ты знаешь, что мы будем не одни?

Она испуганно кивнула и отложила ридикюль. И я, задержав дыхание – от гнева, от того, что по прошествии стольких лет все повторялось и я снова был унижен, унижен хотя бы этим испуганным ее кивком, – подал ей руку: «Пойдем». Однако даже руки моей она не приняла. Каким-то угловатым, детским движением, точно защищаясь, она выставила перед собой локоть и смотрела на меня.

В квартире, не зажигая нигде света, я проводил ее в спальню и заперся в ванной. Пустив холодную воду, я держал руки под краном до тех пор, пока они не занемели. Затем вслепую искал полотенце и ощупывал шкафы и стены. Мне вспомнилась наша первая близость, и постыдное, ошарашивающее это воспоминание до того расстроило меня, что, сидя на краю ванны, я чуть не опрокинулся навзничь…