Даниэль Друскат

— Раньше, — начала она, тщательно расправляя юбки, — раньше все было совсем иначе. Поместьями владели аристократы или богатые банкиры, в Мекленбурге многие имения принадлежали графу фон Хан — девяносто девять, сказывают, а было бы сто, графу пришлось бы выставлять Кайзеру полк солдат... Не знаю, может, оно и так. Во всяком случае, деточка, у графа фон Хан вправду было девяносто девять имений, а графиня была особа взбалмошная, выпивала и на лошади сидела, как мужик. Было это во времена моей молодости, когда великий герцог фон Мекленбург-Штрелиц велел построить мост. Построили и собрались открыть по нему движение... Господи, какое там движение в ту пору! Натянули ленточку, собралась местная штрелицкая знать — фраки, цилиндры, дамы в воздушном тюле, оркестр ветеранов войны исполнил «Стражу на Рейне», вдруг откуда ни возьмись — на шестерике графиня фон Хан, ленты на шляпе развеваются, и прямо к мосту мчится. Представляешь: пыль столбом, цокот копыт, испуганные крики, в последнюю минуту все же один кавалер бросается к экипажу: «Ради бога, сударыня, сейчас великий герцог ленточку разрезать будет!» Графиня как захохочет: «Я фон Хан, я богаче великого герцога, а значит, сия честь принадлежит мне». И н‑но! Ожгла коней кнутом, в бешеной скачке разорвала ленту, и герцога в конфуз ввела. И все на глазах у придворных. Ну что, разве не смешно?

— Анна! — нетерпеливо сказала девочка.

— Ах, тебе не по нраву? — У Анны Прайбиш словно и настроение испортилось.

— При чем тут мой отец?

— Погоди, дойдем и до этого, — сказала старуха. — Дело было так. По своей воле в имении уж никто не батрачил, в Хорбеке один Макс Штефан еще служил работником, начал-то он в двенадцать лет, чтобы больную мать из лачуги не выгнали, а отец у него давно помер.

На жатву граф до самой войны нанимал жнецов-поляков; потом пригнали подневольных из Польши и даже из России — они должны были делать самую черную работу. Позади парка построили лагерь, обнесли колючей проволокой; у меня в трактире охранники пьянствовали, а в начале сорок четвертого в Хорбекском замке обосновались эсэсовцы, черт их знает почему. Впрочем, тогда уже все шло кувырком.

То ли в апреле, то ли в марте — русский фронт, как говорили, все приближался — я ненароком зашла в замок, с Идой надо было потолковать. Гляжу: Крюгер бежит, Хильдин отец, запыхался весь — ты ведь знаешь, он был ортсбауэрнфюрером и в нацистах, конечно, состоял, — подбегает, стало быть, в своем коричневом мундире и щелк каблуками, насколько позволяли кривые ноги: «Госпожа графиня, спешу сообщить, в Хорбек беженцы с Волыни идут».

Стояли мы на лестнице замка — графиня, управляющий, дворовые сбежались, Макс Штефан, прямо как сейчас вижу, и Хильдхен — ты, наверно, знаешь, она целый год в Хорбеке отработала. Стоим, значит, на лестнице, а они входят в аллею... Мне сразу вспомнились обрывки стихов, которые мы когда-то в школе учили про армию Наполеона... Лошади едва тащили жалкие колымаги, женщины, дети, старики средь тряпок и узлов — вот так они и пришли: твой отец со своими, с края света... небось не один год добирались, кто ее знает, где она, эта самая Волынь, уж наверно, не близко... небось спелись с нацистами, а потом снялись с места, выгнали поляков с ихних дворов, хотели там поселиться и разбогатеть на чужой земле, да только счастье их недолго длилось, потому что война покатилась из России назад и пришлось им убираться восвояси, совесть-то нечистая, да страх по пятам идет: только бы к русским в лапы не угодить — кто этих переселенцев знает, какие делишки за ними водились.

Аня знала, что отец не местный, но никогда не слыхала, что в деревню он пришел в компании людей, над которыми тяготел груз вины.

— Отцу было тогда сколько мне сейчас. В чем он мог быть виноват?

Анна свысока улыбнулась:

— Чем я виновата, что родилась в семье трактирщика, да на сорок лет раньше. А то, глядишь, была бы теперь в вашем правительстве министром потребкооперации или торговли и вообще делала бы кое-что совсем по-другому, будь уверена. Но за всеми что-то тянется из времен отцов, особая судьба или называй это как хочешь. И будь ты хоть десять раз не виновата, люди тебе припомнят, не беспокойся.

Девочка открыла рот, собираясь возразить против странных Анниных речей, но тут в комнату с подносом в руках вошла фройляйн Ида. Одета она была в цветастое летнее платье с рюшками, в седых волосах — шелковая ленточка. Анна неодобрительно скривилась.

— Какая прелесть, что ты к нам зашла, — защебетала Ида, звеня посудой и гремя приборами. Она накрыла на стол, поставила колбасу, хлеб, масло, налила в тонюсенькие чашечки кофе, и о себе тоже не забыла. В левой руке она держала блюдце, а правой изящно поднесла ко рту чашку, но пить не стала, сперва по обыкновению завела разговор.

— Жарко, не правда ли? Сама по себе жара — это неплохо. Хотя на улице пыльно, — сообщила она, а потом очень серьезно добавила: — Зато дороги сухие, а это опять же хорошо, не так ли?

Анна закатила глаза к потолку и снова потупилась, потом склонила голову на плечо и искоса посмотрела на сестру: