Даниэль Друскат

— В сорок четвертом, — рассказывала Анна Прайбиш, — Гитлер приказал стереть с лица земли город Варшаву, дом за домом. И вот привезли еще один эшелон «рабочей силы»; всех прибывших построили во дворе замка и, как бы это сказать, учинили что-то вроде торгов. Осматривали женщин: крепкие ли ноги? Что они смогут поднять руками? Среди женщин была пятнадцатилетняя девочка, тонюсенькая, никто на нее не польстился, я ее и взяла. Звали девочку Сирена, что ли, или как-то похоже, в общем, не выговоришь. Я и говорю: «Тебя зовут Ирена, понятно?»

Она пугливо кивнула: Ирена, так ее потом все и звали. Девочка была робкая и запуганная, знаешь, как собачонка, которую долго и беспричинно колотили. Много времени прошло, пока она доверчивее стала.

Полякам в те времена запрещалось садиться за один стол с хозяином-немцем. Не скажу, чтобы я делала ей добро специально, хвастаться не стану, но тут в трактире, бог мой, неужели накрывать себе и ей отдельно? Я женщина практичная, вот мы зачастую и питались вместе. Я усердно занималась с ней языком, мне это нравилось, и было очень забавно, потому что она нередко коверкала слова.

В конце концов выяснилось, что все ее близкие погибли во время восстания[11]. Она рассказывала жуткие вещи. Никого у нее не осталось, кроме некоего Владека, дальнего родственника, он вместе с другими поляками жил в мужском лагере при имении.

Та история случилась под конец войны. Однажды кончила я завтракать, а девчонка все вертится у стола.

«Ну, говорю, — Ирена, в чем дело?»

Она отвечает:

«Хозяйка, Владек, родственник, все вещи совсем капут».

Что бы мне дать ей рубашку сына, он в тридцать девятом погиб, так нет, не могла расстаться с его вещами.

«Все капут, — говорит, — у меня есть материал. Вы можете шить рубашку?»

«Есть материал? — спрашиваю. — Откуда?»

Ну, Владек этот ей подсунул. Бежит в комнату и возвращается с двумя метрами бязи, по краю весь кусок опален.

«Господи, — говорю, — плохонький лоскуток».

А Ирена печально так говорит, что не умеет шить. Тут меня, видать, черт попутал. Я не больно-то мастерица шить, но, думаю, покажу-ка малютке, что умеет хорошая хозяйка, и ну кроить, затарахтела «зингером», отгрызаю нитки, то и дело узлы распутываю, нитки-то были сущее барахло, и сшила рубашку — швы косые, один рукав длиннее другого, — любой отбивался бы руками и ногами, вели ему надеть такое. А Ирена уж так обрадовалась. Руками всплеснула, и мне тоже радостно. Ты еще узнаешь, Аня, сколько радости может испытать человек, когда сделает доброе дело.

С этого все и началось. Сидим мы как-то вечером за столом, вдруг стучат — управляющий Доббин и Крюгер.

«Хайль Гитлер!»

«Хайль Гитлер!»

«Да, — говорю и тоже руку тяну и цыкаю на Ирену: — А ты себе чего-нибудь поищи в кухне, только курам не забудь оставить».

Лишь бы не показать, что мы с малюткой ладим. Она поняла, покорно присела и хотела было с подносом вон из комнаты.

Доббин ее за руку хвать, одна тарелка упала на пол и разбилась.

«Полька останется!»

Ну, ты меня знаешь, я такого не люблю, не на ту напали, и раз по столу:

«В моем доме командую я!»

«Минуточку». Доббин открывает портфель, швыряет на стол рубаху: не знакома ли мне?

Я сразу смекнула: косые швы — мое произведение, а сама не спеша так надеваю очки, поднимаю рубашку кончиками пальцев. «Нет, — думаю, — дудки, меня не купишь, нипочем не признаюсь». И говорю:

«Господи, грязь-то какая!»

Поляк, мол, один в ней разгуливал, прямо сенсацию произвел — надо же! — белая рубаха в лагере. Крюгер сейчас займется девчонкой, рубашка-то ее. Отпираться бессмысленно, поляк сознался! Где Ирена украла рубашку?

«Не украла! — Ирена протестует, все на меня показывает, призывая в свидетели. — Хозяйка знает, не украла».

«Ничего я, деточка, не знаю», — думаю. Доббин девчонке руку выворачивает, та в крик, на колени рухнула.

«Будешь говорить, падаль?!»

У нее волосы на лицо упали. А мне уж ее голова на плахе мерещится.

«Господи боже, — кричу, — разве так важно, откуда взялась эта тряпка, зачем столько шума из-за рубахи?»

А Доббин мне: нечего, мол, прикидываться тупее, чем я есть, и разъясняет — за кражу полякам положена смерть. Жестокость необходима: сволочи, дескать, из повиновения выходят. Хватают они Ирену, один слева, другой справа, поднимают с пола.

«Мерзавка под суд пойдет!»

Ирена в слезы:

«Почему, хозяйка! Я не делала ничего дурного».

Я все еще пыталась остаться в стороне, но не в силах была вынести ее причитаний.

«Отвяжитесь от нее, — говорю, — рубаху сшила я».

Оба прямо обалдели, и эта скотина Крюгер, и управляющий.

«Ведь не для поляка же, фольксгеноссин[12] Прайбиш?»

Быть того не может, это-де пособничество иностранным работникам и прочая, и прочая. Я прямо удавить их была готова.

«Что? — шиплю. — Как? Я не ослышалась? — И пальцем на Ирену показываю: — Они тут зачем? Для работы, конечно. Только гляньте-ка на нее, что она может? Ничего! Все растолковывать надо. И разве они не должны учиться у нас немецкой дисциплине и порядку? Вот я и надумала: покажу-ка неумехе, как в Германии приличные рубахи шьют. А вы мне — запрещено!»