Даниелла

— Ах, так? Так ты заботишься обо мне в качестве друга? Слушай же: мне на этот раз и друг не нужен. Убирайся!

— Вы не правы, мосью. Tu as souvent beson d'un plus petit que toi. (Ты часто нуждаешься в меньшем себя).

— Браво! Да мы народ ученый, даже по-французски! Откуда ты подхватил, любезный, этот костюм?

— А ведь хорош, эччеленца, не правда ли? Я надел все, что нашлось у меня лучшего из утренних костюмов, и сейчас скажу вам, для чего это сделал. Лорд Б… обещал подарить мне платье. Я здесь на посылках, и миледи не угодно, чтобы я ходил оборванный.

— Так разве твой утренний костюм пришелся не по вкусу миледи?

— Бог ее знает, мосью; не в том дело. Мне обещали платье и мне дадут его. Но если увидят, что у меня решительно ничего нет, мне сунут какой-нибудь поношенный лакейский сюртук, да и делу конец. Но если меня увидят в этом костюме, несколько щеголеватом, мне пожалуют черный сюртук, еще не старый из гардероба милорда.

Вы видите, что Тарталья рассуждает не глупо. Но отгадайте, в чем состоит его щеголеватый костюм? Кафтан из оливкового баркана, отороченный черным снурком, с заплатами зеленого бутылочного цвета на локтях; той же материи и того же цвета панталоны, с заплатами цвета биллиардного сукна на коленях. Словом, вы видите на нем теневую гамму цветов, самую странную и исполненную диссонансов. Прибавьте к этому кисейную манишку и огромные манжеты, очень чистые, тщательно гофрированные, но с огромными дырами, засаленную веревку, которая когда-то была шелковым галстуком, и род берета, некогда белого, ныне цвета стен римских зданий, objet de gout, привезенный им из дальних странствий, наконец, булавку в манишке из генуэзского коралла и кольцо из лавы на пальце. Это одеяние его маленького корпуса с огромной головой, украшенной щетинистой бородой с проседью, придает ему самый отвратительный вид, а самонадеянное удовольствие, с каким он вертелся перед зеркалом, делало его таким шутом, что я невольно расхохотался.

Мне показалось, что я оскорбил его; он посмотрел на меня грустно, с упреком, и я был так простодушен, что раскаивался в этой обиде. Огорчить человека, который развеселил меня, было неблагодарно с моей стороны. Видя мою простоту, он сказал мне: «Легко смеяться над бедняками, когда ни в чем не знаешь недостатка, когда каждое утро есть из чего выбрать любой галстук». Я понял намек и подарил ему новый галстук. Он сейчас же откинул свое поддельное огорчение и сделался по-прежнему весел.

— Эччеленца, — сказал он мне, — я люблю вас и принимаю искреннее участие в cavaliere, который понимает, что такое жизнь. (Это его любимая похвала, таинственная, быть может, глубокая, по его мнению). Я дам вам добрый совет. Надобно жениться на синьорине. Это я, я говорю вам это.

— Ага, ты хочешь женить меня! На какой же это синьорине?

— На синьорине Медоре, на будущей наследнице их британских сиятельств.

— Так вот в чем дело! Но для чего же именно на ней жениться? Разве ей так уж хочется мужа?

— Не то, но она богата и прекрасна. Ведь красавица, не правда ли?

— Ну, так что же?

— Как что же? В прошлом году, посмотрите, каким женихам она отказала! Молодым людям папской фамилии, сыновьям кардиналов, всем, что ни на есть знатным.

— И ты уверен, что она всем им отказала в ожидании меня?

— Нет, этого я не говорю, но кто знает, что впереди? Ведь вы влюблены в нее; почем знать, что она не влюблена в вас?

— А, так я влюблен в нее? Кто же тебе это сказал?

— Она!

— Как, она тебе это сказала?

— Не мне, а моей сестре Даниелле, это одно и то же.

— Ай да синьорина! Не думал, не гадал такого счастья!

— Полноте притворяться, меня не проведете! Вы влюблены. Спросите Даниеллу, она вам то же скажет; а она куда как не глупа, моя племянница!

— Ты называл ее сестрою?

— Сестра или племянница, не все ли вам равно? Да вот и она пожаловала.

В самом деле Даниелла вошла в это время с огромным подносом, на котором под видом утреннего чая стоял полный завтрак.

— Это что такое? — спросил я. — Кто прислал это? Я никак не намерен быть здесь нахлебником.

— Это не мое дело, — отвечала молодея девушка, — я только исполняю то, что мне приказано.

— Кем приказано?

— Милордом, миледи и синьориной. Извольте кушать, сударь, не то мне достанется.

— А вам достается иногда, Даниелла?

— Да, со вчерашнего дня, — отвечала она с каким-то странным выражением. — Кушайте, кушайте!

Пришел Брюмьер и от души посмеялся над моей совестливостью; он уверяет, что мне некстати так церемониться. «Ничего нет смешнее, — говорит он, — как восстание мещанской гордости против услужливой щедрости знатных. Эти господа исполняют долг свой и сами себе доставляют удовольствие, лаская и балуя артистов, и на твоем месте я предоставил бы им полную свободу поступать в этом случае, как им заблагорассудится». Приятель мой уверяет, что за то, чтобы снискать такое расположение известной особы из этой семьи, он готов убить целый десяток разбойников, а, пожалуй, в придачу, прирезать человека три из честных людей.