Даниил Андреев

Мир поэта, вторая реальность. Но какой бы фантастической она ни казалась, как бы ни верил он в то, что в прошлой жизни «был индусом, принадлежал к касте брахманов, но был изгнан из нее за брак с неприкасаемой»²³³, на столе у него стояла фотография Галины Русаковой, а его видения оказывались связаны с творившимся на московских улицах. Поэтический путь через великие мифы вел к мистерии современности.

В 1933-м он написал строки, ставшие лирическим руководством к действию надолго:

Чтоб лететь к невозможной отчизне,Чтобы ветер Мечты не стих,

У руля многопарусной жизниЯ поставил тебя, мой стих.Чтобы сердце стало свободным,В час молитв – подобным свече…

Стихотворение заключает цикл «Предгория», начинающийся со стихов о Феодосии. В 1934 году он вновь побывал в Крыму. Может быть, эта поездка была связана и с летними беседами с Муравьевым. Поэзию Волошина Андреев любил, и в «Розе Мира» поместил поэта среди тех, кто вступил в Синклит сразу после смерти. Высокой попыткой назвал он религиозно-этическую заповедь Волошина: «В дни революций быть человеком, а не гражданином». О единственной их встрече со слов поэта рассказала вдова, очевидно, путая даты: «Летом 1931 года он встретил в Москве, на улице, Максимилиана Александровича Волошина и, преодолев на этот раз свойственную ему болезненную застенчивость, подошел к нему и представился. Совершенно понятно, что встречен он был Максимилианом Александровичем с полным дружелюбием, радостью и тут же приглашен в Коктебель. Но этим летом у Даниила денег не было совсем, а на следующий год Волошина уже не было в живых». Однако это знакомство могло произойти лишь в феврале или марте 1927-го, когда Волошин в последний раз приезжал в Москву.

В Коктебеле Андреев познакомился с Марией Степановной Волошиной. 20 октября 1934 года помечено написанное там стихотворение «Могила М. Волошина» и тогда же (24 октября) ей подаренное. Беседовали они и об издании книг Волошина, и Андреев не мог не взяться похлопотать об этом в Москве. Вернулся он 28 октября.

Малахиева-Мирович записала: «Стал совсем бронзовый. И совсем взрослый. Через пять дней ему 28 лет. Привез стихи Волошина из “Дома поэта”. А также и свои, написанные у моря»²³⁴. Ко дню рождения он успел заболеть. 4 ноября бесприютная Малахиева-Мирович все еще у Добровых, в комнате Даниила:

«Он с ангиной лежит на кушетке и весь ушел в творческий процесс. Я сижу у стола. <…> Мы не мешаем одиночеству друг друга – это такая редкость.

Сложное, странное и трагическое явление русской современности – Даниил. Отцовская наследственность – зачарованность неразрешимыми загадками бытия, влечение к недостижимому, пафос ибсеновского одиночества (бессознательного, может быть). “Во мне – сила, я хочу быть один”. Это одна сторона его существа. Другая – смиренность, склонность к самобичеванию. Свободолюбие. Жажда подвига. Культ героя. И тут же детскость. И оранжерейность. И нет женщины рядом. “Душой дитя (как большинство поэтов), судьбой – монах”.

Лирика Даниила искренна, возвышенна, грустна. Родственность с Максом Волошиным. Недаром его так тянуло в Коктебель, и недаром он приехал оттуда, переполненный встречей с М. Волошиным – с умершим как с живым»²³⁵.

Через два месяца, посылая вдове поэта новый вариант стихов, посвященных Волошину, и еще два коктебельских стихотворения, он писал:

«Что казалось возможным в Коктебеле, под непосредственным обаянием творчества и личности Макс<имилиана> Алекс<андровича>, то оказывается вовсе нелегким делом здесь, в Москве, где в представлении партийно-литературных кругов имя Волошина ассоциируется прежде всего

с мистикой и с “весьма сомнительной” политической позицией. Прибавьте к этому, что идиотское убийство Кирова сильно изменило общую, так сказать, литературную конъюнктуру. Вот почему я не могу написать Вам ничего обнадеживающего».

Писал он и о своих делах:

«Работать приходится очень много, а с Рождества до мая даже придется засесть и не разгибая спины корпеть над диаграммами и таблицами по 14–15 часов в день, – то есть на несколько месяцев совершенно вычеркнуть себя из всякой жизни…

Все-таки за ноябрь и декабрь мне удалось писать – урывками, по ночам, иногда даже в трамваях! В результате я привел в порядок около десятка коктебельских стихотворений и написал не очень большую, но очень для меня важную поэму. Переслать ее Вам нет возможности, поэтому ограничусь пока 3-мя коктебельскими стихотворениями.

Стихотворение, посвященное Максимилиану Александровичу, Вы знаете, но я его несколько переделал, особенно конец, который меня не удовлетворял еще и в Коктебеле, “могила-колыбель” – образ слишком уж использованный, не свежий»²³⁶.

Много работать приходилось из-за того, что надежды на гонорар за книгу, запрещенную Главлитом, рухнули.