Данте в русской культуре

Когда заблудшийся в ночи, в лесу густом,Вдруг слышит шепот струй и, слухом лишь ведом,Приходит к озеру, и вдруг на влаге спящейУвидит – огонек плывет к нему дрожащий,Поняв, что то ладьи вдоль берега кружат,

Что раков там иль сонных щук багрят,Он мыслит, что спасен от голода и зверя,И дышит радостью, в свое спасенье веря, –Так в жизни свет в душе я снова ощутил [М, 772].

Другой характерной чертой стиля „Божественной комедии“ являются бессказуемные обороты речи[441]:

И вождь: „О сын мой, что твой взор влечет?“

И я ему: „Три этих ярких света,Зажегшие вдруг остья небосвод“.И он: „Те, что ты видел до рассвета,Склонились все четыре в должный срок:На смену им взошло трехзвездье это“

[Чистилище, VIII, 88–93].

Эта речевая манера активно используется и автором „Снов“, особенно в четвертой части поэмы:

Она ж мне ласково: „Мечтатель одинокий!Как смертный, как слепец свершил ты путь далекий!“[М, 781]Она ж: „На время дух пытливый усмири,

Я трепещу сама. Все силы собери…“ [М, 782]

В бессказуемной конструкции реплика персонажа приобретает особое торжественно-эпическое звучание. И не случайно Майков прибегает к этим конструкциям чаще всего для передачи диалога своего лирического героя с Музой: ее вещему голосу суждено произнести „неизреченные слова“. Такая способность майковской богини мотивирована авторским представлением об истине как о чем-то глубоко личном, что опять же весьма специфично для творца „Божественной комедии“.

Поиски стиля, отвечающего теме вдохновенного гением Данте труда, определили и выбор стиха. Просодия великого флорентийца, как свидетельствуют стиховеды, не воспроизводима средствами русского языка. „Комедия“ написана силлабическим одиннадцатисложником, о котором ее автор писал, что он самый длинный и наиболее величавый в итальянском стихосложении. Известно, что длина стиха – один из основных определителей ритма. В связи с этим понятно, почему Майков выбрал для своей поэмы шестистопный ямб. Это самый длинный размер в классической русской поэзии, если не брать во внимание единичных экспериментов. Мерный шестистопный ямб с цезурой после третьей стопы соответствовал возвышенному замыслу поэта, придавал поэме тот дантовский тон, о котором впоследствии писал Гончаров.

Как видим, автор „Снов“ с глубокой заинтересованностью отнесся к художественному опыту „высочайшего поэта“. И это несомненно заслуживает пристального внимания, так как не только дополняет картину влияния Данте на русскую литературу, но и дает возможность полнее осознать идейно-художественные устремления Аполлона Майкова. В период накала общественной и литературной борьбы он почувствовал, что оказался на периферии политической и духовной жизни страны, и, пытаясь оправдать свои идейные позиции, обратился к одному из высших авторитетов мировой культуры и поэзии. Но путь к Данте не был выстрадан Майковым, а потому и закончился не художническим открытием, а хорошо выверенным экзерсисом. Он свидетельствует о досадной неудовлетворенности поэта своим творчеством, которое нередко толковали как „чистое искусство“, и серьезных попытках преодолеть сложившийся характер своих лирических опытов.

Глава 9. Дантовская Беатриче и «Вечная жена» Вл. Соловьёва

Известно, что культ Данте был характерен для многих представителей литературного модерна конца XIX – начала XX века. Интерес к итальянскому поэту не миновал и предтечу русских символистов B. C. Соловьёва. Летом 1883 г. он усиленно упражнялся в итальянском и читал Данте[442], чью поэму называл «всеобъемлющим творением», которого одного было бы достаточно для величия Италии[443]. Различные отголоски пристального внимания к дантовским произведениям встречаются в ряде литературно-критических, публицистических и философских работ Владимира Соловьёва. В статье «Поэзия Я. П. Полонского» он, в частности, писал: «Чтобы ярче представить сущность жизни, поэты иногда продолжают, так сказать, ее линии в ту или другую сторону. Так Данте вымотал человеческое зло в девяти грандиозных кругах своего ада» (VIII, 349).