Дар Мнемозины: Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

В «Пнине» сюжет воспоминания и проблема границ личного «Я» смыкаются. Еще в «Даре» погружение героя в воспоминание было уподоблено припадку смертельной болезни, настигавшему его в любой час, на любом углу. То, что сопутствует акту воспоминания у Тимофея Пнина, уже однозначно квалифицируется как болезнь (а не только уподобляется ей), как приступы «немощи и отчаяния» (А III, 23), очень похожие на сердечные. В этом состоянии, подобно Годунову-Чердынцеву, одновременно находившемуся в русском поместье и на берлинской трамвайной остановке, подобно автору «Speak, Memory», сжимавшему в руке русский снег на ново-английской дороге, Пнин, «свидетель и жертва этих фантазмов, лежал, укутанный в постели (речь идет о его детской кровати. –

Б. А.), он же – в согласии с двойственной природой внешнего мира, – одновременно сидел на скамье в лиловато-зеленом парке» (А

III, 26). Но появляется в «Пнине» и нечто новое в развитии этой темы сравнительно с более ранними текстами.

Пнин болен неведомой, загадочной болезнью, которую не в состоянии диагностировать доктора. Ее приступы повторяются, со сходными симптомами, регулярно, спустя годы и годы. Не воспоминание погружает его в болезнь – признаки болезни служат предвестием погружения в воспоминание, в это ясновидение прошлого. Воспоминанию сопутствует разгадывание узора, ключ к которому «так же бесценен, как самая жизнь» (А III, 25). При всей активно высказываемой нелюбви Набокова к Достоевскому, болезнь Тимофея Пнина удивительно напоминает эпилептические припадки князя Мышкина: тот же болезненный, мучительный приступ, те же прозрения, ему сопутствующие. (В романе есть и еще один момент, когда повествование повторяет фабульный контур Достоевского, чтобы затем резко уклониться от него. Это момент, когда к Пнину, как в «Бесах» к Шатову, является покинувшая его жена, которая вот-вот должна родить. Как и Шатов, Пнин принимает ее, готовится к экстатически счастливому будущему, заранее любит ребенка, который должен появиться на свет.)

Означает ли все это, что поздний Набоков трактует способность к погружению в прошлое, способность к визиям воспоминания, разгадывающего узор жизни, как болезнь? Положительный ответ напрашивается, и все же он неприемлем, поскольку дело обстоит гораздо сложнее.

Вот предвестие одного из «приступов» воспоминания, спровоцированного собеседницей Пнина, напомнившей ему о его первой возлюбленной, Мире Белочкиной: «Пнин тихо ретировался на скамейку под соснами. Какое-то до крайности неприятное и пугающее ощущение в сердце, испытанное им лишь несколько раз во всю его взрослую жизнь, вновь посетило его. Не боль, не перебои, но довольно жуткое чувство утопания в окружающем мире и растворения в нем – в закате, в красных древесных стволах, в песке, в тихом воздухе» (А

III, 119). Существенно, что разговор о Мире затевается не до этого приступа, а уже после того, как он случился. Состояние, в которое впадает Пнин, не вызвано началом движения памяти – оно является бессознательным приуготовлением всего его жизненного состава, его организма к тому, чтобы воспоминание оказалось возможным.

Квинтэссенция этого состояния – «довольно жуткое чувство утопания в окружающем мире и растворения в нем». То, что Андрей Белый передавал словами Тютчева: «Все во мне и я во всем». Мы помним, что в «Котике Летаеве» тоже была отражена болезненность этого состояния. Но общая духовная направленность в данном случае у Белого и Набокова не совпадает. Приведем еще одно описание болезненного припадка Тимофея Пнина, снабженное столь редким для Набокова авторским комментарием. «Не знаю, отмечал ли уже кто-либо, что главная характеристика жизни – это отъединенность? Не облекай нас тонкая пленка плоти, мы бы погибли. Человек существует, лишь пока он отделен от своего окружения. Череп – это шлем космического скитальца. Сиди внутри, иначе погибнешь. Смерть – разоблачение, смерть – причащение. Слиться с ландшафтом – дело, может быть, и приятное, однако тут-то и конец нежному эго. Чувство, которое испытывал бедный Пнин, чем-то весьма походило и на это разоблачение, и на это причащение. Он казался себе пористым, уязвимым. Он потел. Его пронизывал страх» (А III, 22).

В визиях Андрея Белого череп отождествлялся с храмом, внутреннее пространство – с внешним. Для Набокова важна непроницаемость границы внутреннего мира: «Сиди внутри, иначе погибнешь». «Пористое» состояние Пнина мучительно, потому что растворение в окружающем мире, слияние с «ландшафтом» граничит с «концом нежного эго». В воспоминании настоящее растворяется в прошлом, эго лишается своих временны^·х, а вместе с ними и всех других границ. В ранних романах Набокова воспоминание было неизменно благотворным и радостным. В его поздних романах ценность воспоминания не поставлена под сомнение, но даруемые памятью расширение личного «Я» и его способность сообщаться с формами его инобытия, становясь все более изощренными, одновременно становятся опасными.