– Больно скромен ты, как я погляжу, – в бороду усмехнулся ватаман. – Дарьи Глебовой мать из какого рода?
– Так из местных, – как и все здесь принялся вилять Терентий.
Микула наполнил свою чарку до краев и сунул дьяку:
– Помянем.
– Помянем, – польщенный, жадно начал глотать обжигающую жидкость Терентий.
– Так чего там? – напомнил Микула.
– Из Кручиничей.
– Кто такие?
– Ну как же, – расслабленно, как дружку, начал вещать Терентий, сверкая пьяными глазками. – Кручина, боярин ростовский, по наказу князя Андрея, рекомого Боголюбским, град для Святой Богородицы закладывал, и первым посадником здесь сидел. Так вот.
– И как же такая девка на ложе князя оказалась? – при этом Микула невольно взглянул туда, где сидела Дарья, но к его огорчению, гордячки уже не было, ушла, а он и не заметил.
– Так это, – Терентий придвинулся ближе, понижая голос до шепота. – Отец Елицы, Михалко Кручинич, помер и матушка померла, а сестрица Матрена за мужем в Городце жила. Так сироту на пригляд князь покойный Глеб забрал, девка уж на выданье была, не гоже одной было жить. Должны были жениха приглядеть. Ну, чего там да как, того я не ведаю, а только вскоре Глеб с сыном Ростиславом поехали ему невесту сватать, светлую княжну Евфимию, а княгиня Евпраксия Елицу выгнала, да с позором, та брюхата оказалась… – Терентий замолчал, нервно оглядываясь.
– Ну, и чего ж далее то? – напомнил Микула.
– Елица в дому отца своего жила, тихо сидела, я того не видал, мал еще был, но люди сказывают. Князь Глеб как вернулся, к ней не хаживал. Дитя родила да померла, по Божьей воле, а может руки на себя наложила, люди всякое болтают.
– Дарью родила?
– Ее, – согласно кивнул Терентий. – Дедята, кметь Михалков, малую к себе забрал, окрестил, жена его кормилицей была. А потом сам князь Глеб явился, дочерью ее признал и в хоромы забрал.
– И что ж родня Кручиничей стерпела, где род-то был, когда девку бесчестили?
– С родней как-то там утрясли, племянника Михалко Куна посадником сделали, это батюшка нынешнего посадника, Божена.
– То я уж понял, – нахмурился Микула.
Сломали тонкую рябинку, да и выкинули, и никому до того и дела нет.
– А потом Матрена Михалковна овдовела и в град воротилась, – продолжил Терентий. – Уж она-то крепко лютовала, князя, не стесняясь, поносила, добивалась, чтоб племянницу ей на воспитание отдали. У самой-то Матрены деток не было. Ну, решили, что княжья дочка, как захочет, сможет к тетке захаживать. И все вроде бы успокоилось. Так вот и жили. Жалко сиротку, за князем Ростиславом хорошо жила, теперь княгини обе ее быстро со свету сживут, – совсем уж расслабился дьяк, не следя за болтливым языком.
– Пусть попробуют, – сквозь зубы процедил Микула.
«Пусть попробует, старая карга тронуть».
Поминки давно закончились, вечер плавно сменялся ночью. В хоромах было душно, хотелось мороза, кусающего за нос и хватающего за уши. Микула вышел на двор, деловито, словно и не сидел за чаркой, раздал приказы и лично обошел дозоры. Впервые он велел выставить вкруг детинца и у своего терема воинов на охрану. Пока все хмельные, кто знает, что может приключиться. Да и время блаженного безделия пора заканчивать, не за тем явились. Княгиня свою часть уговора выставила, значит настало время ватаману и свою часть исправно выполнять.
– Вадиму гонца послать, пусть в разъезды отроков отправляет, дороги отслеживают. Теперь в любое время начаться может. Тех, кого крепко развезло, меняйте, сказывал же, шкуры, не упиваться!
Всем наказав и нагавкав, как тот ворчливый пес, ватаман сел на заднем крыльце. Тучи чуть расступились на окоеме, показав гроздь жемчужных звезд. В установившейся плотной тишине ухо уловило слабые всхлипы. Микула напряг глаза. Так и есть, у псарни кто-то был. Черное пятно. На цыпочках Микула тихо сошел с крыльца и, стараясь не скрипеть снегом, чуть приблизился, но не сильно, чтоб не волновать собак. Надо бы им костей натаскать, чтоб привыкли к гостю да лишний раз не лаяли.
Конечно, это была она. Дарья обнимала матерого пса, видно любимца покойного князя, и безутешно рыдала. Пес терпеливо выслушивал все ее причитания. Срывающимся голосом Дарья твердила: «Батюшка, как же так, родненький, как же так?» – повторяла и снова погружалась в пучину слез. Вот тебе и сильная, да держится твердо.
Первым порывом Микулы было подойти, успокоить, сказать что-то доброе. Но он сумел себя остановить, коли б хотела утешения, пошла бы к тетке плакаться, пусть порыдает, одна побудет, авось полегчает, а так горе изнутри может съесть.
«Да уж, нет теперь у нее ни отца, ни брата, а вокруг или трусливые слабаки, или недруги. Вот ведь, для кого-то старый развратник, а для кого-то «батюшка родненький». Дочь, чего ж поделать». Микула развернулся на пятках и побрел прочь.
Глава XII. Званый обед