Дарим тебе дыхание. Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

«Читайте Библию на славянском языке», – постоянно он нам всем говорил. И терпел много лет, пока мы раскачаемся и начнем шевелиться. С горем пополам сделан правильный перевод на древнееврейский только первой книги Бытия. И все пока.

У Батюшки были энциклопедические знания и феноменальная память. Он помнил все, чему когда-то учился. Мог рассказать и принцип работы двигателя внутреннего сгорания, и законы электродинамики. И ход Бородинского сражения в деталях. И подробности событий Октябрьского переворота и всего, что ему предшествовало, и Великой Отечественной войны… Батюшка жил в глубочайшем контексте исторических, философских, богословских, политических, вообще любых знаний. Он с каждым человеком мог говорить на его языке, на уровне образования и интеллекта собеседника. Это было что-то потрясающее, невозможное. Батюшка часто в своих проповедях говорил о том, что у святых людей появляется шестое чувство, которое им заменяет наши пять. А ведь он сам как раз и был человеком, который этим шестым чувством давно обладал. И смиренно терпел десятилетиями нашу дебелость, иногда то ли огорченно, то ли в шутку говоря: «Когда же вы, наконец, станете как ангелы…»

«Мы должны всех принимать, – говорил он, – от дворника до генерала. Как в магазине – каждому отпустить по потребности, кому картошку, кому морковку».

Однажды я пришла к нему, а он мне показывает огромный кусок, оторванный от обоев, весь исписанный его рукой.

«Вот, ночью не нашел бумаги, пришлось обои оторвать. Написал статью “Единство и борьба противоположностей”. Возьми прочитай. Это называется воцерковление философии. Думаешь, очень интересно этим заниматься? Василию Великому тоже не очень интересно было философией заниматься. Но это было тогда нужно. Вот и сейчас это нужно. Надо все воцерковлять – науку, философию, литературу».

Я думаю, что Батюшке Матерь Божия говорила, чем заниматься. И святитель Николай, его любимый.

«Надо внимательно прислушиваться, голос Ангела Хранителя кроткий, тихий, один раз скажет, и все. А лукавый – долбит и долбит».

«А ведь можно молиться, чтобы Господь повысил в чине твоего Ангела Хранителя, прибавил ему ведения».

«Как ты думаешь, а если бы вот взяли бы все и помолились, чтобы Иоанн Креститель попросил Христа вывести опять всех людей из ада…»

Это какая же боль была за весь мир…

«Вот смотри, уничтожается экономическая, продовольственная безопасность нашей страны, нас поставят в зависимость от других государств, а потом они будут нам диктовать свои условия, предъявлять ультиматумы, а если мы откажемся, народу придется пострадать от голода. Тогда начнут искать виноватых – тех, кто не соглашается принять эти условия против своей совести».

«Конец приближается как лавина, и его уже ничем не остановить».

Одно время он очень интересовался событиями войны 1812 года. Любил и почитал Михаила Илларионовича Кутузова, прославлял его мудрость и патриотизм. Отправлял нас на его могилу тогда еще в музей атеизма – Казанский собор. «Вот, – говорил, – когда было отступление нашей армии и Кутузов вел войска от Смоленска, всего в нескольких верстах от дороги жила его мама. А он прошел мимо, спасая армию, и Господь сохранил его маму за его подвиг».

В последние годы Батюшка занялся историей Великой Отечественной войны, особенно он полюбил полководца Василевского.

А за маршала Жукова он одно время даже перестал молиться: «Как же так, он не жалел людей, вел на минные поля».

Потом его простил.

Мне кажется, Батюшка в ином временном пространстве жил, они все, эти люди, для него были живые. Он и молился за них, как будто они рядом с ним стояли. И видел все события, словно был их участником. У него свои отношения были и со временем, и с пространством. Рассказывали, что он шел по дороге как будто обычным шагом, а его невозможно было догнать. Однажды, еще в восьмидесятые годы, я пришла к нему рано утром, а он отправил меня пешком в Богородское и обратно, не помню уже, с каким послушанием: «Успеешь к концу приема вернуться». Я еле дошла, почти бежала туда и обратно часов пять, такая даль, больше двадцати километров. Едва успела его еще застать, а он с упреком: «Ну что же ты так долго, я вчера за два часа обернулся». Это как? У меня потом ноги несколько дней болели.

Скорость его мышления была, для меня во всяком случае, недостижима и непостижима. Я видела, как ему тяжело, что нет равного собеседника. Вот и приходилось возиться с нами, как с малыми детьми. Это как взрослые читают детям книжки в детском переложении, а те все равно почти ничего не понимают. Иногда по три раза терпеливо повторял, а я не могла понять глубины его мысли. Ни знаний не хватало, ни сообразительности, чтобы вникнуть вполне. Иногда что-то понималось потом, если запомнишь или успеешь записать. О том, чтобы пользоваться диктофоном, нельзя было и подумать.