Дарим тебе дыхание. Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

Приезжал отец Серафим, соборовал ее и причащал.

За день до ее кончины – а умерла она на Боголюбивую, 1 июля 1985 года, – мне довелось возле нее дежурить, я лежала у нее в комнате на раскладушке и не могла заснуть и оказалась свидетелем того, о чем пишет святой Иоанн Лествичник: «Видел я однажды дело великое и ужасное, как один брат при жизни проходил через мытарства». Я слышала, как она вела разговор с духами вслух, они, наверное, что-то говорили ей, в чем-то обвиняли, а она только отвечала: «Нет, врете, не было этого». Или: «Да, было, прости меня, Господи! А это врете, не было такого!» И даже гневно постукивала рукой по одеялу.

Договориться об отпевании по монашескому чину не удалось. Матушку похоронили, и когда мы приехали к ней на сороковой день, в доме собрались родственники и знакомые, они как-то мирно поделили практически отсутствующее имущество, иконы почти все разобрали, старые вещи оказались выброшенными на помойку, все уже всё взяли, кто что хотел, на стене остался только портрет отца Никона в черной рамочке, маленькая икона великомученицы Варвары и преподобный Тихон Калужский. Я спросила: «Если никому не нужно, могу ли я взять это себе?» Никому уже ничего не было нужно, никто не знал, чей это портрет и что это за икона. Еще мне дали две акварели с оптинским лесом. Спросила у родных, не видали ли они среди вещей Марии Семеновны белого плата с красной каймой? Плат тут же нашелся и тоже – как никому не нужный – оказался у меня. А потом родственники достали завещание Марии Семеновны: все, что было там записано, они исполнили. Осталось единственное распоряжение – лично в руки отцу Алексею передать ее мемуары. Отец Алексей приехать не смог – он тогда болел, и меня попросили взять рукопись и отвезти ему. А я отказалась, по своей дурной литературной щепетильности, – как это я могу взять рукопись, если сказано «лично в руки», а вдруг что-нибудь случится, и я ее потеряю по дороге, например засну в электричке и у меня украдут сумку, – такое пару раз бывало с моей сестрой. Нет-нет, батюшка приедет через несколько дней и сам ее заберет.

Батюшка приехал через несколько дней, мы приехали вместе. «Рукопись у отца Серафима», – сказали нам.

«Приезжайте через месяц, ее сейчас читают», – услышали мы от отца Серафима и отправились на кладбище на могилу к матушке служить панихиду. Через месяц рукопись опять кто-то читал, мы отслужили еще одну панихиду на кладбище, и когда еще через месяц рукопись так и не вернули, стало ясно, что нам ее не видать. «Значит, я недостоин», – тихо сказал батюшка, а о моих переживаниях нечего и говорить.

«Устройте где-нибудь уголок Оптиной Пустыни», – благословил нам тогда отец Наум. Мы посоветовались, и все решили, что оптинский уголок будет у меня дома. И несколько лет эти святыни хранились у меня, пока не открылся Даниловский монастырь и меня не попросили передать в монастырский музей акварели матушки и драгоценный плат, что я и сделала, к сожалению, не спросив благословения у своего старца. Икону великомученицы Варвары я отдала в утешение отцу Алексею – у него тогда умирал брат, Анатолий, который никогда не причащался. Это был прекрасный человек, чистой жизни, редких душевных качеств, но Церковь он не принимал: «Неужели я так плохо живу, что мне надо и в церковь ходить?» Так он тогда рассуждал. Перед смертью он примирился с Церковью и причастился. У меня сохранился только портрет отца Никона – с ним я не смогла расстаться, фотографии портретов оптинских старцев и уголок Оптиной пустыни в моем сердце.

Через семь лет, 1 июля 1992 года, именно в день кончины Марии Семеновны, на Орше была первая Литургия. Во время Евхаристического канона видели, как в Чашу спустилось пламя – огненный язык с неба.

Кажется, незадолго до матушкиной кончины отец Алексей принес мне тетрадку, исписанную его неразборчивым почерком, и попросил ее прочитать, подредактировать и перепечатать. Это был записанный им десять лет тому назад в Гомеле рассказ оптинской послушницы Ирины Бобковой, впоследствии схимонахини Серафимы, о последних днях иеромонаха Никона, духовной дочерью которого она тоже была. Я потихоньку расшифровывала тетрадку и время от времени лениво печатала по одной-две странице. Наверное, прошло года два. Как-то я приехала к своему старцу, и он встретил меня совсем не радостно:

– У тебя совесть есть? Сколько ты можешь тянуть резину? Два года тянешь время, мать Серафима скоро умрет и не увидит своих воспоминаний! Немедленно заканчивай эту работу и отправляй в Гомель!

Тут надо сказать, что я никогда не говорила отцу Науму о том, что занимаюсь этим делом.

Думаю, по его святым молитвам, я накануне познакомилась с Женей Лукьяновым (Царствие ему Небесное!), и он как раз собирался назавтра ехать в Гомель к матушке Серафиме. Женя работал тогда в университете на кафедре экспериментальной физики. В огромной пустой аудитории он демонстрировал нам какие-то опыты: на высоком столе что-то угрожающе сверкало, трещало, крутилось, а он радовался как ребенок.