Дарители

Наташа долго стояла там, думала о чем-то, и на ее лице было сожаление, истинная природа которого мне неизвестна, и она смотрела на асфальтовую ленту с пугающей пристальностью, как смотрят в очень темную воду пруда, пытаясь разглядеть дно. Один раз она опустилась и дотронулась до асфальта ладонью. Я спросила ее, зачем она это сделала, но Наташа не ответила. И вообще, сложилось такое впечатление, будто все окружающее, включая и меня, попросту исчезло, осталась только дорога. Домой она вернулась молчаливая, задумчивая, и глупо было бы обманывать себя тем, что это состояние вызвано лишь связанными с тем местом болезненными воспоминаниями. И все то время, что мы жили в одной квартире (слава богу, мне удалось уговорить ее снять новую, а не возвращаться в пустующую старую), она все чаще и чаще ходила на Дорогу. В конце концов она стала ходить туда каждый день. Наташа ничего там не делает, Слава, и я не знаю, для чего она туда ходит. Она просто стоит и смотрит на нее, долго стоит. И это, по-моему, хуже всего. Я исправно сопровождаю ее, хотя ей это очень не нравится. Вначале Наташа намекала мне, чтобы я оставила ее в покое, потом сказала это открытым текстом, в конце концов даже попыталась угрожать — не сама Наташа, которую я знала, а то, в чем Наташа то и дело растворяется бесследно. В ответ я безмятежно продемонстрировала ей комбинацию из трех пальцев на обеих руках. Вот тогда она впервые потребовала, чтобы я уехала, но сделала это неуверенно и даже виновато, а потом вдруг стала самой собой, посмотрела на Дорогу с ужасом и потянула меня за руку:

— Господи, Вита, пойдем, пожалуйста, домой.

Картину, в которую Наташа заперла моего демона, она куда-то унесла и спрятала, и это очень плохо. Я прекрасно понимаю, что если Наташи не останется совсем, то, что будет вместо нее, сможет использовать эту картину для того, чтобы избавиться от моего навязчивого покровительства, и я понимаю, что со мной может произойти нечто в сотню раз худшее, чем было в Зеленодольске, хотя, казалось бы, хуже уже быть не может. Кстати, она постоянно выспрашивает меня о том, что тогда произошло, какие я испытывала ощущения, что видела, слышала, как думала, знала ли, что происходит извне, она хочет знать все детально, и из-за этого у нас тоже уже много раз вспыхивали ссоры, потому что я на эту тему говорить не хочу.

Она снова рисует, и я не могу ей помешать. Предметы, пейзажи — в реалистичной манере, очень красивые, очень точные… но как и в Зеленодольске, смотреть на них невозможно — на всем отвратительный, видимый не глазами, но сердцем жуткий налет, здесь ассоциации и крови, и смерти, и всех худших человеческих качеств, и что-то вообще невообразимо омерзительное, словно жирные черви, копошащиеся в глазах трупа, — никогда этого не видела, но, думается, сравниваю правильно. Я не знаю, рисует ли она уже людей — я, во всяком случае, этого пока не видела, и знакомых рисунков не находила. Но несколько раз я находила дома остатки пепла — она сжигала какие-то из своих картин. На все мои вопросы Наташа недоуменно пожимает плечами. Иногда улыбается — то с оттенком снисходительности, то зло. Я не могу контролировать ее постоянно, потому что устроилась на работу в мебельный магазин, и три дня в неделю меня не бывает дома допоздна. Другого выхода не было — деньги подходят к концу, а брать их у Наташи мне не хочется, хотя она иногда предлагает, — чем быстрее они у нее будут заканчиваться, тем чаще она будет отправляться за новыми. Где она их берет, где?!

Иногда она создает на бумаге нечто знакомое, похожее на те самые жуткие образы, которые мне доводилось видеть на ее картинах, но это происходит дома, где нет никаких натур, и ни один из этих рисунков она не закончила — ни с того, ни с сего вдруг бросала карандаш или кисть, рвала рисунок в мелкие клочья и ругалась с боцманской изощренностью. Наташа ни разу ничего не объяснила, но я подозреваю, что она пытается нарисовать что-то из себя, и у нее не получается. Какую цель она преследует? Я пыталась поговорить с ней об этом, когда Наташа была обычной, и она, нахмурившись, пробормотала:

— Я все знаю о формуле: «глаз-мозг-рука», но я ничего не знаю о клетках, не знаю, где им лучше, а где хуже, не знаю, что их губит, что дает им жизнь, что их освобождает и куда они уходят… я не знаю всего механизма, но, мне кажется, скоро я смогу понять, какими их надо сделать, чтобы… — тут Наташа плотно сжала губы, потом добавила: — Впрочем, тебе лучше этого не знать. Ты все равно меня уже не остановишь. Не вернешь. Даже если ты меня убьешь, — она улыбнулась, и в эту улыбку мгновенно просочилась уже знакомая ядовитая тьма, — у тебя ничего не получится.

— Почему же?

Она улыбнулась шире.