Дарю, что помню

– Как вы считаете, есть ли смысл государству содержать раздельно Ансамбль донских и Ансамбль кубанских казаков? Может быть, нам лучше объединить эти два коллектива? Отобрать лучших дирижеров, лучших музыкантов, певцов, танцоров и иметь один крепкий Ансамбль донских и кубанских казаков.

На что Николай Павлович ответил:

– Не выйдет. В 1919 году это пробовал сделать Деникин.

Иногда Николаю Павловичу становилось скучно в своем кабинете: он любил людей, любил розыгрыши.

Сидит он как-то у себя. По радиотрансляции слушает идущую на сцене репетицию «Синей птички». Объявляется перерыв. По радио слышу:

– Артист Весник, срочно пройдите к Смирнову-Сокольскому в кабинет.

Я боготворю Николая Павловича, влетаю в кабинет.

– Можно?

– Да. Входи. Закрой за собой дверь. – Вижу расстроенного Николая Павловича. – Удивительная неприятность. Политическая неприятность. Только что по радио пели про тебя.

– Что такое? Кто? – У меня отнимаются ноги. Поплотнее закрываю дверь.

– Про тебя в «Интернационале» пели.

Ничего не понимаю. Про меня? Почему? Что пели?

– Цитирую точно, дословно: «А парази-там ни-ког-да!» Гхо-гхо-гхо! Иди репетировать, кажется, перерыв кончился!

Мастер шутил!

Когда в Советскую Россию вернулся Вертинский, в ресторане Дома актера он собрал своих старых друзей еще с дореволюционной поры. В их числе был и Николай Павлович Смирнов-Сокольский.

Александр Николаевич Вертинский в фартуке колдовал вместе с поварами, готовил разную закуску: маэстро любил готовить. Стол на тридцать персон получился изумительный. Вертинский оглядывает всех и говорит:

– Можно начинать, друзья мои?

И вдруг увидел одно пустое место.

– Боже мой, кого-то не хватает!

Смирнов-Сокольский:

– Царя!

По просьбе высокого зарубежного гостя в Кремль впервые приглашен оркестр Леонида Утесова.

Перед выступлением Утесов звонит Николаю Павловичу:

– Оркестр мой никогда в Кремль не приглашали. Уж больно непривычная атмосфера для меня, а ты там, как свой, чувствуешь себя, как рыба в воде. Помоги, подбрось мне какую-нибудь остроту, чтобы пораскованней себя чувствовать.

Николай Павлович подбросил. Впоследствии музыканты, принимавшие участие в концерте, рассказывали.

Пианист Леня Кауфман:

– Я был вундеркиндом! С четырех лет играю на рояле, никогда в жизни не промахивался мимо клавиши!

Трубач Сорокин:

– Я никогда в жизни не давал «кикса»! Тем более такого, как в Кремле!

А произошло вот что. В зале сидел Сталин со своим окружением и тот самый высокий гость. Участники концерта перед началом пожелали друг другу успеха, и по знаку Утесова оркестр начал свой традиционный марш «Легко на сердце от песни веселой». Медленно пошел занавес. На авансцену вышел сияющий улыбкой Утесов, встал перед микрофоном – оркестр немного поубавил звучание, чтобы все было хорошо слышно:

– Мы сегодня выступаем с особым волнением. С особой ответственностью. Потому что впервые в жизни выступаем против правительства!

Вот тут-то Кауфман и промахнулся, не нашел нужной клавиши, а трубач Сорокин дал немыслимого, как он говорил, «кикса».

Все почувствовали себя уже сосланными!

Но увидев, что Сталин заулыбался, зааплодировал, а за ним зааплодировали и заулыбались все гости, музыканты встряхнулись, воодушевились и уже раскрепощенные, уже как бы вернувшиеся из ссылки заиграли со свойственным им талантом. Рассказывают, что у барабанщика в этот вечер прибавилось седых волос!

Когда что-нибудь не ладилось в работе, когда не хватало денег на реализацию какой-нибудь задумки во время постановки нового спектакля, когда возникало какое-нибудь нелепое препятствие в работе, то на традиционный в этих обстоятельствах вопрос: «Что же делать?» – Николай Павлович всегда отвечал: «Об этом надо было думать в 1917 году!»

Как-то Смирнов-Сокольский пожаловался:

– Подумайте только, меня называют антисемитом! За что? За то, что я свою любимую собаку назвал Ревеккой! Но никто не ставит мне в заслугу, что я трачу на нее уйму денег! Пять сольных концертов в месяц! Ревекка – собачка, поэтому я – антисемит. А почему меня не хвалят за то, что у меня в квартире вместе со мной живет еврейка Софья Близняковская, моя любимая жена? А из-за собачки я антисемит. Никто же не обвиняет в антисемитизме Марию Миронову, у которой по квартире уже двадцать восемь лет ходит еврей Менакер!

По радио объявили о присвоении званий: Клавдии Шульженко – народной артистки РСФСР, Илье Набатову – заслуженного деятеля искусств.

Ночь. Обиженный Набатов звонит Смирнову-Сокольскому:

– Коля, что же это такое? Нас с Клавой представляли к одинаковому званию, а получилось: ей – народную РСФСР, а мне заслуженного деятеля…

– Илья, дорогой, не печалься! Мы тебя никогда за артиста и не держали!

Приехав с группой артистов на гастроли, Смирнов-Сокольский увидел висящий поперек улицы транспарант, на котором крупными буквами рекламировался артист Илья Набатов. В надписи были слова «известный на весь Союз», «самый популярный в стране» и так далее.

Николай Павлович вызвал местного администратора и, разыгрывая – очень добродушно, снисходительно – обиду, говорит: