Д’Артаньян из НКВД: Исторические анекдоты

“Вы мне прекратите тут острить. Не забывайте, где находитесь. Я тут с вами не в игрушки играю. Это серьёзнейшее дело, я вы мне тут цирк устраиваете. Даже и не солидно в вашем возрасте. Ещё раз спрашиваю: в какой степени родства вы находитесь с реабилитируемым, с осуждённым на высшую меру?”

“Это я сам и есть, — повторяю я, — и нечего мне нотации читать. Сопляк ещё!”

Это я для того ругаться стал, чтобы время выиграть и успеть ещё почитать документы дела, пока он у меня его не отнял.

— Не забывайте, где находитесь? — передразниваю я его, продолжая листать дело. — Да я здесь находился со времён Менжинского. Когда тебя, дорогой товарищ, и в проекте не было. Когда твои мама и папа ещё под себя ходили!

Тут он красными пятнами пошёл, вскакивает из-за стола и не говорит, а сипит как-то (горло ему, наверно, перехватило):

“Ваш паспорт! Паспорт, говорю, предъявите! Сейчас пятнадцать суток оформлю за хулиганство и на годы ваши не посмотрю!”

“Пожалуйста,” — отвечаю я и подаю ему паспорт, продолжая листать дело. Ну, Владимир Ильич! Но и молодец! Настоящий вождь! Так кто кого в зоне охранял: я его или он меня?

А между тем мой собеседник паспорт листает и того пуще красными пятнами покрывается. Затем опомнился, шасть — и дело у меня выхватил, положил к себе на стол.

“Извините. — возмущаюсь я, — но я ещё до конца не ознакомился с документами. Почему вы дело отобрали?”

Оказывается, как он объяснил, не положено. Если бы я был родственником репрессированному, то положено, а раз это я сам, то не положено категорически. Тем более для тех, к кому была применена высшая мера. Им строжайше запрещено знакомиться с делами.

Объясняя так несвязно, он какую-то таблетку достал из нагрудного кармана и проглотил, запив водой из графина. Видно, у него крыша ехать стала и он её на место задвинул. Помолчал. А потом явно через силу говорит: “Значит, вы утверждаете, что являетесь именно тем самым лицом, о котором идёт речь в указанном личном деле?”

“Утверждаю, — отвечаю я, — могу ещё и пенсионное удостоверение показать.”

Посмотрел он моё пенсионное удостоверение, и вижу, что пора ему уже неотложку вызывать. Но парень молодой, сильный, быстро оправился. Возвращает мне паспорт и удостоверение и спрашивает:

“Что же получается? Выходит вы с Лениным непосредственно работали. Владимир Ильич ни о ком, кроме Маркса и Троцкого, столько не писал, сколько о вас.”

Я скромно так помалкиваю. И сам об этом только-только узнал.

“Сколько вы с Лениным работали?” — интересуется сотрудник.

“Шестнадцать лет, — отвечаю я, — чуть больше даже.” Теперь он замолчал. Вижу что-то обдумывает. “Так как же это получается, — прервал он наконец молчание, — везде значится, что вы 1904-го года рождения. Правильно?” “Правильно,”— киваю я головой. “Так как же вы могли шестнадцать лет работать с товарищем Лениным, если вам в 1917 году было всего тринадцать лет?" — недоумевает сотрудник.

“Возраст работе не помеха, — отвечаю я, — главное любить работу.”

“Вы были по линии ВЧК рядом с Лениным?” — продолжает допытываться он. “Нет, — отвечаю я, — по линии НКВД.” “Но ведь НКВД образовали только в 1934 году,” — блеснул познаниями сотрудник.

“Совершенно верно, — согласился я, — а до этого было ОПТУ”

“Вы работали в охране вождя?" — несколько обалдело поинтересовался реабилитирующий сотрудник.

“Точно, — подтвердил я, — именно в охране. Начальником охраны.”

“А после смерти Ленина вас репрессировали и держали в тюрьме до марта 1941 года?" — нервно хихикнул сотрудник.

“А потом расстреляли, — продолжил я, — как сказано в деле. 18 марта 1941 года.”

Он помолчал снова и говорит:

“Извините меня, но сдаётся, что вы надо мной просто смеётесь. Демонстрируете как бы презрение к нам, комитетчикам, которые являются продолжателями вашего дела. И напрасно. Как человек, работавший столько лет с товарищем Лениным, вы имеете право на персональную добавку к пенсии и улучшение жилищных условий. Поэтому вот вам лист бумаги и подробно опишите, как вы встретились с товарищем Лениным, как с ним работали и тому подобное. Вам понятно?”

“Ничего писать не буду, — отвечаю я, — а надбавка к пенсии мне не нужна. Живу я один, мне мало надо. Да и пенсий у меня две.”

“Вы зря запираетесь, — жёстко говорит сотрудник, как будто я прохожу свидетелем по какому-то уголовному делу, — зря, говорю, вы запираетесь. Мы ведь и так всё выясним. Вам же будет хуже. Вы же не думаете, надеюсь, что можете победить Комитет?”

“Может, хватит? — спросил я. — Реабилитировали меня — и слава Богу. Извините, мне пора домой.”

“Значит, отказываетесь отвечать?" — зловеще спрашивает сотрудник.

“Говорить-то не о чем, — отвечаю я, — перед вами моё личное дело. Там всё сказано. Мне добавить нечего, дорогой товарищ.”

“Там сказано, — почти орёт он, — что вас расстреляли. А вы вот сидите передо мной. Почему же вы сидите передо мной, если вас расстреляли? А знаете ли, я придерживаюсь мнения, что в те годы без причины и не расстреливали, и не сажали! Так за что же вас расстреляли?”

“Как за что? — спрашиваю я. — В деле же всё указано. Дело-то почитайте. По представлению товарища Ленина.”