Дарвин

На следующий день после доклада в Линнеевском обществе в Дауни примчался Гукер, рассказал, как все прошло. 9 июля Дарвины поехали забирать у родни своих детей — эпидемия кончилась. 13-го Гукер сообщил, что наконец понял (но не принял) дарвиновский труд. Дарвин отвечал: «Я воображал, что обладаю слишком возвышенной душой, чтобы эта история могла меня задеть, но оказалось, что я ошибался и теперь наказан». Чего он теперь-то мучился? Но он еще не знал, что его и Уоллеса работы не вызовут резонанса; ему казалось, что он поступил низко. Занялся муравьями: «Я видел побежденную партию мародеров и видел, как рабовладельцы во рту перетаскивают рабов из одного поселения в другое». 18 июля написал Лайелю: благодарил и чересчур настойчиво подчеркивал, что не виноват, лишь подчинился друзьям: «Вы сделали так, как считали нужным…» Сказал, что уже «почти рад» статье Уоллеса — теперь все люди свободно займутся изучением проблемы. Но они не занялись…

В июле умерла сестра Дарвина Марианна, с которой он не был близок. После похорон отправились с детьми отдыхать на остров Уайт, там Дарвин наконец успокоился и с восторгом докладывал Гукеру, что видел, как ветер из Франции переносит через Ламанш семена чертополоха: бегал по берегу и караулил, куда упадут, чертополох «поступил благородно и приземлился на английском берегу». Давно надо было пожить на острове, где дуют ветры, — через пару дней таким же образом прибыла стая нелетающих насекомых. Отредактировал текст доклада, опубликовали его вместе с уоллесовским 20 августа в альманахе Линнеевского общества. Опять никакой реакции. Написал Грею о ледниковом периоде, с которым наконец примирился: когда-то Сибирь и север Америки были соединены перешейком, так что по пришествии холодов живое могло удрать с одного материка на другой; большинство американских животных — видоизмененные эмигранты из Европы.

Фрэнсиса в сентябре отдали в школу Рида. Хрупкий, утонченный мальчик пошел не в отца, а, кажется, в дядю Эразма, это пугало: ну как вырастет бездельником, хоть и добрым? В октябре Гукер получил ответ Уоллеса: тот благодарил за доклад — без их с Лайелем помощи его бы никто не стал слушать, он даже не надеялся напечататься — и просил прощения: «Мне доставило боль и сожаление то, что исключительное благородство м-ра Дарвина вынудило его опубликовать мою статью, хотя он занялся предметом намного раньше и, без сомнения, его взгляды более полны». Уоллес был очень благородным человеком, но и у него были практические соображения, матери он писал: «Я думаю, что могу рассчитывать на знакомство и помощь этих выдающихся людей, когда возвращусь домой». Не зря рассчитывал: и они, и Дарвин оказали ему протекцию. Близкой дружбы между Уоллесом и Дарвином не завязалось, но идеями они делились (Уоллес опубликовал много прекрасных работ по экологии), помогали фактами и критикой и никогда не сказали друг о друге худого слова. Отметим еще одно: Гукер и Лайель расшибались в лепешку ради публикации работ, с которыми были не согласны. Так порой ведут себя ученые, эта странная порода людей.

В конце октября Дарвин отдохнул в Мур-парке, дома дописывал книгу, препирался с Гукером, в феврале 1859 года опять был в лечебнице, там сделал выписки из своих геологических работ и вставил в «Естественный отбор» (книга все еще называлась так). 19 марта завершил труд, 24-го плакался Фоксу: «У меня нет ощущения, что я переутомил мой мозг, но похоже, мой мозг просто никогда не был приспособлен много думать. Ты несправедлив, когда говоришь, что я работаю ради славы; до некоторой степени да, но все же больше от инстинктивного стремления узнать истину». Послал рукопись Гукеру, в чьем доме она едва не скончалась: по недосмотру няни дети растащили ее на листы для рисования. Договорился с издателем Мерреем, тираж 500 экземпляров. В апреле Меррей получил текст — 155 тысяч слов. Пошла переписка: издатель просит покороче и попонятней, автор клянет свой «дурацкий и нудный» стиль, но упирается. Гукер — Дарвину: «После того как я пытался усвоить содержание Вашего труда, у меня сделалось размягчение мозга». Дарвин — Гукеру: «Клянусь, ни один негр под угрозой кнута не мог бы работать упорнее, чем работал я над понятностью изложения».