Дарвин

Вряд ли он заметил, что за десятилетие, в течение которого он корпел над книгами и микроскопом, европейский интеллектуальный ландшафт изменился до неузнаваемости. Рождались неслыханные науки: термодинамика, биохимия, бактериология, физиология. Клаузиус и Томсон, Вирхов и Пастер, Кирхгоф и Бунзен уже внесли вклад в научную революцию; Бутлеров и Менделеев были на подходе. Гукер, Хаксли и Тиндаль сформировали группу молодых ученых, к чьим словам начинали прислушиваться. Оуэн заявил, что в черепе человека есть участки, каких ни у кого больше нет, и что череп — продолжение позвоночника; на лекции в Королевском институте в марте 1858 года Хаксли разбил его, доказав, что череп гориллы не больше отличается от человеческого, чем от бабуинового; он также заявил, что интеллект и психика «одни и те же у нас и животных». Но в целом биология продолжала оставаться лоскутным одеялом: анатомы говорят одно, психологи другое, медики третье, никто не понимает другого. Молодой науке требовалась объединяющая идея, позвоночный стержень, на который будут нанизываться теории и факты. Зачем? Есть время собирать факты и время их обобщать, это периодически случается, когда факты перестают умещаться в старой парадигме, превращаясь в кашу, лезущую из-под крышки; это можно пережить, но наступает момент, когда каша убегает, залив очаг.

Биология же до сих пор вообще не имела парадигмы, если не считать таковой идею о том, как Создатель творил клеща лесного, клеща собачьего, вошь свиную, вошь платяную. Как лечить людей и зверей, если не знать, что нас поражают одни и те же микроорганизмы? Как уберечься от эпидемий, если не видеть в них ничего, кроме кары Господней, и не задумываться о механизме этой кары? Как вырастить картошку, которая не поддастся колорадскому жуку и не померзнет, если считать, что поведение картошки и жука обусловлено Божьим промыслом? Как помочь психически больным, если считать, что у них «болит душа» и доктор не поможет, разве что помашет у них перед носом «флюидами»? Как верной жене доказать мужу, что у ребенка длинный нос не в мужика, с которым она зналась десять лет назад, а в дедушку, а неверной — перестать выдумывать, что родимое пятно у младенца — точь-в-точь как у соседа — получилось потому, что она испачкалась чернилами? Как узнать, можно ли жениться на двоюродной сестре?

А человек, который снабдит биологию позвоночником, с 20 апреля отдыхал в Мур-парке. Писал жене, как заснул на лужайке: «Когда я проснулся, птицы распевали, и белки носились по деревьям, и дятлы стучали, и это была такая идиллия, какой никогда я не видал, и мне было решительно наплевать, от кого там они все произошли».

Глава восьмая.

КИТ — БЕГЕМОТУ БРАТ

6 мая 1858 года, вернувшись из Мур-парка, Дарвин отправил рукопись Гукеру Тот прочел, сказал, что не понял. Стало быть, издавать рано. Дарвин отложил ее, начал писать статью о голубях. Уильям готовился поступать в Кембридж, Генриетта занялась ботаникой и забыла о нездоровье, в «Энтомологическом еженедельнике» заметку о редком виде пчел опубликовали «м-р Фрэнсис Дарвин, 10 лет, и м-р Леонард Дарвин, 7 лет». Все было тихо до 18 июня, когда пришло письмо Уоллеса.

В феврале Уоллес написал статью «О тенденции разновидностей отклоняться от существующего типа». Там были довольно четко сформулированы и дивергенция, и борьба за существование со ссылкой на Мальтуса, и закон естественного отбора, не названный по имени, но узнаваемый. Письмо Уоллеса Дарвину не сохранилось; по его воспоминаниям, он приписал, что нашел «недостающее звено» в теории происхождения видов и надеется, что идея так же нова для адресата, как для него самого, и спрашивал, стоит ли показать статью Лайелю.

Дарвин — Лайелю, в тот же день: «Ваши слова, что он меня опередит, полностью оправдались. Никогда не видел я более поразительного совпадения; если бы Уоллес имел мой очерк 1842 года, он не мог бы составить лучшего извлечения. Даже его термины повторяются в названиях глав моей книги. Посылаю Вам его рукопись; верните ее, пожалуйста; он не пишет, что просит опубликовать ее, но я, конечно, тотчас предложу ее какому-нибудь журналу. Итак, моя оригинальность, какова бы она ни была, разлетится в прах, хотя моя книга, если она когда-нибудь будет иметь какое-нибудь значение, не обесценится… Надеюсь, Вы одобрите очерк У и я смогу передать ему Ваши слова».