Дарвин и Гексли

«Стар я стал, такая работа мне почти непосильна». Черновики — он набрасывал их теперь с молниеносной быстротой и потом, просматривая, ломал над ними голову — исторгали из его груди полукомические, полусерьезные угрозы сойти с ума и наложить на себя руки. Окончательные варианты его тоже не очень радовали. «Обратите, пожалуйста, внимание, — писал он Аза Грею о „Перекрестном опылении“, — первые шесть глав неудобочитаемы, а последние шесть беспросветно скучны». Между тем, как ни странно, по сочинениям этих лет не видно, чтобы он стал писать менее вразумительно. Наоборот, они, пожалуй, написаны несколько проще и понятней прежних.

Работы по ботанике, распроданные в количестве от полутора до трех тысяч экземпляров каждая, конечно, не предназначались широкому читателю. Несмотря на это, публикой все они были приняты с должным благоговением, хоть и без особого интереса, а учеными — с редкой и радующей теплотой, особенно труд об опылении. Грей поставил Дарвина в ботанике наравне с Робертом Броуном, а Уоллес прямо объявил, что Дарвин произвел переворот в этой науке. Однако «Способность к движению у растений» не получила всеобщего признания: с дальних берегов Северного моря отчетливо доносились тяжеловесные ученые издевки. Может статься, дарвиновская methodologie[181]

не вполне соответствовала тевтонским стандартам. Он был первый готов преклоняться перед искусством немецких экспериментаторов, но при всей своей склонности к самоуничижению решительно осуждал немецких насмешников. «Пускай себе глумятся, сколько душе угодно, — писал он Тислтону Дайеру[182], одному из наместников Гукера в Ботаническом саду Кью, — я все равно считаю <движение растений>… интереснейшим разделом естественной истории». Это не мешало ему писать с беспристрастным, но грустноватым восхищением: «Визнер[183]

из Вены только что написал книжку, в которой самым любезным, но беспощадным образом разносит меня в пух и в прах за „Способность к движению у растений“».

В августе 1876 года, гостя у Генсли Веджвуда в его имении Хоупдин, Чарлз начал писать «Автобиографию» и с тех пор вплоть до 1881 года, когда он в последний раз заболел, каждый вечер посвящал ей около часа.

Мысль о ней явилась ему не вдруг. Мысли вообще редко являлись ему вдруг. Заронил ее один издатель из Германии, который обратился к нему с просьбой коротко написать о себе. Чарлзу подумалось, как ценно было бы для него жизнеописание его собственного деда, «пусть даже скупое и малозанимательное». В последнее время он что-то чаще стал размышлять о старом Эразме. Может быть, он стал чаще размышлять и о самом себе.

Заглавие к своему очерку он подобрал самое подобающее: «Воспоминания о развитии моего ума и характера». Иными словами, эволюция Чарлза Дарвина в подлинно научном освещении. «Я ставил себе целью писать… так, словно я уже мертв и из иного мира окидываю взглядом прожитую жизнь». К счастью, он не вполне достиг столь потусторонней отрешенности. Предназначалась «Автобиография» только для его детей, и, может быть, главное очарование сообщает ей тепло родственных чувств и семейной близости, которым она пронизана. Признаться, сыновняя любовь с первых же строчек увлекла Чарлза в такие пространные отступления об отце, что, казалось, ему грозит серьезная опасность так и не вернуться к собственной особе. Вообще же, «Автобиография» сочетает добросовестность, присущую Миллю, с задушевной интимностью обстоятельного письма к родственникам.

Когда человек так мил, занимаясь усоногими рачками и дождевыми червями, неудивительно, что он мил, занимаясь и самим собой. Обаяние Дарвина отчасти в его прямодушии и безыскусственности. Он не только объясняет себя, но изображает и иллюстрирует примерами. В результате получается убедительная картина того, как из любопытного маленького проказника, который таскал фрукты из сада, эволюционным путем развился пытливый седобородый мудрец, чья рука выводит сейчас эти строки.

Впрочем, для самого мудреца эта картина не убедительна. Он откровенно поражен тем, что развился в самого себя. Он озадаченно отмечает, что вот когда-то любил музыку, когда-то получал удовольствие от Мильтона[184] и Вордсворта[185], а теперь ни на что не способен, как только перемалывать научные факты в научные обобщения. Его изумляет, как это из него вышел серьезный работник, сочинитель, член Королевского общества, прославленный мыслитель. Изумляет, как это ему пришла в голову революционная идея. Его заключительные слова таковы: «Поистине удивительно, что человек таких скромных способностей, как я, мог в ряде существенных вопросов оказать значительное влияние на взгляды людей науки». Но Дарвин, конечно, не только удивляется. Он, можно сказать, объясняет себя по Ламарку: он оттого успешно мыслил, что ощущал потребность мыслить.

Достаточно подробно он прослеживает ход развития своих идей и ума, который породил эти идеи. Для оценки нравственной стороны своей жизни у него нашлось куда меньше слов: