Дать негру

— Я не возражаю, мадам, не возражаю, — миролюбивой скороговоркой прервал Эйнштейн, — вам виднее, но не в этом же дело, я вас умоляю. Главное, что я, родившийся в семье типичных русопятов, получился вот таким, — рассказчик, свесившись, вспучил пятерней и без того пышную гриву, покрутил головой, демонстрируя профили, и даже потрогал нос. — Которого в детстве дразнили Пушкиным, студенческие друзья называли ашкенази и Троцким, впрочем, не столько за внешность, сколько за разговорчивость, и я, представьте, не обижался! А позже коллеги по работе, прежде чем рассказать соответствующий анекдот, оглядывались, нет ли меня рядом.

— Наверное, трудно жить с… — Люксембург сочувственно вздохнула, — с таким подарком природы.

— О! — воскликнул Эйнштейн, в улыбке подняв брови. — Что да, то да! Вот именно, подарок, точно подмечено! Если бы вы знали, как я выкрутился с этим подарком, данным мне Богом неизвестно за какие заслуги, подозреваю, что это аванс! В детстве я еще не знал, что это есть незаслуженный подарок. В студенчестве же это было определенной разукраской молодости, шутки-прибаутки. И я, надо сказать, всегда жалел и даже осуждал людей, которые вздрагивают и краснеют, когда рядом произносят соответствующее слово… или рассказывают анекдот, ну, вы меня понимаете. Но это молодость, повторяю, в ней все проще. Кстати, это к вам относится, молодежь, — Эйнштейн взглядом строгого учителя обвел молодежь, каковой в данной компании могли быть только Олег и девушка. — Меньше раздумывайте, быстрей делайте. Ну, так вот. А позже… Позже, когда всеобщее напряжение стало немного утомлять, я, как бы это сказать, раз и навсегда решил задействовать формулу из женского арсенала. А именно, если не удается избежать насилия, то расслабься и постарайся получить удовольствие. Я правильно выразил формулу, мадам? — он обращался к Люксембург.

Люксембург хмыкнула. И вдруг вскинулась и резко потянула на себя ручку окна, открыв сообщение с внешним миром.

Проезжали реку, на малой скорости, будто поезд побаивался старого моста, своего до чертиков знакомого, на столетних сваях. Небрежно-торопливый перестук колес сменился на осторожно-ровный — забухало глубоко внизу, отраженное от гладкой синевы с нервным отпечатком солнца. Олег поежился от метафоры, возникшей от авантюрной дороги, от близости девушки-иго и от всего этого уже веселого соседства, разбудившего в нем поэта: зыбко-огненный Ярило на густо-синем поле — флаг недавно возникшего государства, еще не успевшего возвестить о суверенитете! И от этого длиннющего штандарта, отороченного прибрежной зеленью с фигурками рыбаков, прохладно пахнуло водорослями и рыбой, кто-то с берега весело прокричал, и усиленный водой звук еще какое-то время таял, — даже когда кончился мост, и сменилась картина, — частью в воздухе, частью в памяти.

Эйнштейн подмигнул Олегу и продолжил, как ни в чем не бывало:

— Для достижения цели я вспоминал старых идиш-мэнов, которых изредка приходилось встречать, подсекал блатной жаргон, из книг и фильмов, мотал на ус, немножко перенял интонацию, научился вставлять в речь «одессоны». Ну, например, «Я вас умоляю», «Что вы себе думаете», «Я имею вам сказать» «таки да», «таки нет» и некоторое прочее. Это несложно, уверяю, если хотите, попробуйте, получится. Всего пара десятков оборотов плюс на конце предложения небольшая фишка — повышение голоса с вибрацией, как бы вопрос там, где явное утверждение. И вот теперь я такой, каков есть, здрасьте. Держу соответствующий фасон и понтую, вы меня поняли. Как говорится, улыбайтесь, это всех раздражает! Правда, я сразу признаюсь, что дурачусь так, чтобы не обижать настоящих и не смущать тех, которые не. Во всяком случае, стараюсь, шёб я сдох. Надо сказать, что настоящие одесситы с меня смеются, что я безбожно фальшивлю, но для тех, кто не понимает, пойдет. Ой, говорили, мушшиина, не делайте нам смешно, бо умрём!

Никто не перебивал Эйнштейна, разобрав в нем лидера словесного жанра, наличие которого бывает весьма кстати в замкнутом пространстве, если не успевает превратиться в насилие и кару. И лидер, как водится за этой категорией людей, без всякого приглашения и разрешения расширял диапазон знакомства.

— Я с детства прочно усвоил, что каждую секунду перед человеком десять путей, возведенные в десятую же и так далее степень. Пойдешь по одному — будешь там-то, повернешь на другую — где-то, случайно сдует на третье — с тем-то. Четыре, пять, двадцать пять и так дальше. И каждая из оных опять ветвится, ну так и далее ж. Умножайте, умножайте, вам не хватит триллионов. Ведь реалии таковы, что пустяк, буквально соринка в глазу меняет жизнь, зачастую безжалостно и бесповоротно.

Эйнштейн, судя по темпу и ритму вдохновенной речи, готов был «ветвиться» и «размножаться» бесконечно.

В этом месте Люксембург, поняв опасность неограниченной свободы для отличника болтологии, прервала: