Даурия

– Точнее некуда… Правду внук говорит. Вот у Семена прадед двадцать лет на Кличкинском руднике отбухал. По рассказам, крепкий старик был. Девяносто лет с лишним прожил. Когда я в Мунгаловский переехал, так его тут еще многие старики помнили… Да и моего тестя-покойника прадед с Яику был. Рваной Ноздрей его звали. Был он, говорят, заклеймен, чтобы убежать не мог.

Ночевать дядя Гриша остался у Улыбиных. Постелили в горнице на полу. Андрей Григорьевич хотел уступить ему свою кровать, но он наотрез отказался. Когда Роман стал тушить лампу в горнице, дядя Гриша приподнялся на своей постели и спросил его:

– Помнишь, значит, от кого ваш род ведется?

Роман улыбнулся:

– Помню.

Утром Андрей Григорьевич пошел проводить дядю Гришу до земской квартиры. Только пришли они туда, как подали лошадей. Политические стали усаживаться в телеге. Дядя Гриша крепко пожал Андрею Григорьевичу руку и снова горячо поблагодарил за радушный прием.

– Всегда заезжай, ежели в наших краях бывать придется. Меня в живых не будет, так у сынов дорогим гостем будешь.

– Спасибо, Андрей Григорьевич, спасибо, – сказал дядя Гриша, залезая в телегу. Ямщик ударил по коням, телега загромыхала по дорожным камням. Андрей Григорьевич снял с головы папаху и, махая ею над головой, крикнул:

– Счастливо доехать!

Дядя Гриша, обернувшись, тоже махал ему шапкой. К Андрею Григорьевичу подошел Сергей Ильич, криво усмехаясь, спросил:

– Это что за родственничек у тебя завелся?

– Пошел ты к черту! Молод еще, чтобы учить меня! – огрызнулся Андрей Григорьевич. – Я знаю, что делаю.

– Сам себя позоришь, вот что, – продолжал приставать Сергей Ильич.

Тогда Андрей Григорьевич замахнулся на него костылем:

– Уйди, шкуродер, с глаз моих!

Из толпы, сбежавшейся проводить политических, кто-то крикнул:

– Трахни его, дед Андрей, костылем! Пусть не вяжется.

– И трахну, видит Бог, трахну, ежели не отстанет!..

Сергей Ильич плюнул, выругался и поспешил уйти. Андрей Григорьевич постоял, поразговаривал с казаками и тоже направился к дому. Дорогой он вспомнил, что забыл спросить у дяди Гриши – большевик ли его Василий. И, подумав, решил: «Большевик, как пить дать большевик. Иначе бы они с Григорием Александровичем и друзьями не были».

VIII

Перед Пасхой Семен Забережный работал на прииске Солонечном. Возвращаясь оттуда, заехал он в Орловскую, где ему нужно было уплатить подушную подать.

В станичном правлении поразила его перемена, происшедшая с писарями. Раньше эти испытанные, краснорожие, как на подбор, служаки всегда щеголяли в казачьей форме. Они носили ослепительно-желтые лампасы на синих штанах, аккуратно подогнанные погоны и фуражки с кокардами на околышах. Теперь же вырядились так, что походили не то на приказчиков, не то на захудалых чиновников уездной управы.

Семен даже руками развел, когда увидел на старшем писаре Мосееве вместо форменной тужурки кургузый пиджак, вместо фуражки табачного цвета – шляпу.

– Что это ты, Мосеев, с собой наделал? – спросил он, усмехаясь. – Прежде на генерала походил, а теперь на какого-то хлыща смахиваешь. Только и не хватает, что штанов навыпуск.

Мосеев что-то злобно буркнул в ответ и, схватив какую-то папку, ушел в кабинет станичного казначея. Ответил Семену носатый, с огненно-рыжими волосами писарь Фадей Пушкарев:

– Не казаки мы больше, Семен, а граждане.

– С каких это пор?

– Да вот уже третий день. Состоялся, брат, в Чите съезд трудящихся Забайкальской области. Кто был на этом съезде и кто посылал туда делегатов – не знаем. А только съезд постановил упразднить казачье звание и уравнять казаков со всеми прочими. Так что скоро у нас вместо станичного будет волостное управление.

– Вот это да-а-а… – крякнул от удовольствия Семен, – то-то и позвало вас шкуру менять.

– Ржешь, а не знаешь, чем это пахнет.

– Чем бы ни пахло, а беды от этого нашему брату не будет. Для бедноты это как гора с плеч. Вот если бы еще постановили подати не платить, совсем бы здорово было.

– Вишь ты чего захотел! – процедил сквозь зубы Пушкарев. – Теперь, раз ты мужик, втрое больше платить станешь. Привилегии-то кончились. А без мужицких грошей никакая власть не проживет.

Заплатив подать, Семен поехал домой. По дороге, на перевале у кладбища, повстречался с Елисеем Каргиным. Каргин, выряженный в свою атаманскую форму, спешил зачем-то в станицу верхом на гривастом, с мохнатыми бабками коне.

– Здравствуй, господин атаман! – останавливая своего коня, поклонился Семен Каргину, тая в глазах ехидную усмешку.

– Здорово, здорово, приискатель, – без прежнего дружелюбия ответил тот.

– Что же это ты в погонах и лампасах? Атаманство твое, кажется, кончилось. Снимать надо эти отличия.

– С какой это стати?

– С такой, что ты теперь не казак, а сиволапый.

– Ну, это ты брось. Был казаком и казаком помру.

– Нет, теперь ежели и помрешь, так мужиком. – И Семен, наблюдая, как меняется Каргин в лице, рассказал ему о слышанном в станице.

Каргин выслушал и затрясся от бешенства.