Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

— Ты присутствовал при очередном семейном конфликте, и мне бы хотелось… В общем, отца после войны будто подменили. Он был активным социал-демократом и молился на Августа Бебеля. А вернулся с войны смертельно перепуганным человеком. Точно смерть, с которой он там встречался, пригнула его к земле. Правда, он еще пробовал вмешиваться в наше воспитание. Запретил матери посылать меня и сестру на детские богослужения и говорил, что бог — плохой спутник в жизни пролетария. Да… Но что-то в нем оборвалось. И хотя формально он в партии остался, политика перестала его интересовать. Подняться хотя бы на одну ступеньку вверх — вот что занимало его воображение. У нас, знаешь ли, называют мелких интеллигентов «пролетариями со стоячими воротничками». Зарабатывают они куда хуже квалифицированных рабочих, а фанаберии хоть отбавляй. Пустое брюхо прикрывают крахмальным пластроном! Вот и отца потянуло к этой категории людей, и он настоял на переезде сюда, в Карлхорст, чтобы не общаться с бедняками. А сам? Квалифицированный портной, а устроиться так и не смог. Стал гладильщиком. Соседи, те, что живут за высокими белыми дверями, едва кивают головой, когда встречаются с… господином Шталем. Зато дядюшка Янке, скорняк, — не компания для отца…

Он грустно замолчал.

Я закурил сигарету и подошел к окну. В открытую форточку легкий ветерок гнал пахучий ночной воздух. В Карлхорсте дышалось легко и свободно, не то что в центре города.

— А тут еще я не оправдал отцовских надежд. Где-то в глубине души он понимает, что стоячий воротничок уже не для него. Но меня мечтает увидеть в крахмале и котелке… Между прочим, сигареты не самое лучшее для тренировки боксера!

— Так я уже не боксер, а только бывший.

— Да это так, к слову… Когда я кончил школу и устроился учеником на предприятие Эмиля Фридемана — это такая полиграфическая фабрика в Кройцберге, — отец был страшно доволен: «Станешь графиком или ретушером! Всегда хватит на бутерброд с колбасой». Ну, ладно! Я каждый день вскакивал чуть свет и целый час добирался на дампфбане[35]

до центра. А там от Алекса еще добрых двадцать минут на своих двоих. И работа, скажу тебе, не из приятных. Таскал на себе огромные бутылки с кислотой. Бегал за молоком для хозяйки, убирал помещение, топил печи, выполнял обязанности курьера. И всё же находил время учиться ретушерству. В общем, десятичасовой рабочий день, да прикинь три часа на поездки. Не так-то это легко! А если добавить и общественную работу, то на сон оставалось не более пяти часов. Ани потащила меня за собой в Социалистический союз, но, скажу тебе по правде, мне было не до хоровых песен и танцев, которыми они увлекались. В четырнадцать лет я уже на собственной шкуре знал, что такое эксплуатация. Вступил в профсоюз, а это, Даниэль, путь борьбы, совершенно конкретной и беспощадной. Кто кого! Скрутит ли нас в бараний рог господин Фридеман, или же мы хорошенько хватим его по жирному брюху. В общем, ушел я из Социалистического союза, и Ани до сих пор не может мне этого простить. Но самое-то главное впереди! Я стал квалифицированным ретушером, и Фридеман вынужден был платить мне сорок две марки в неделю. Немалые деньги, Даниэль, и отец просто помолодел от гордости за своего сына. Ведь мой заработок был выше, чем у него! Он сам сшил мне из дорогого английского материала парадный черный костюм: «Ты теперь крепко встал на ноги, сынок!» Как бы не так!

Руди опять замолчал, взбил длинную плоскую подушку и, неслышно ступая босыми ногами, подошел ко мне:

— Не деликатничай, Даниэль. Если хочешь спать, скажи прямо. Я совсем заговорил тебя.

— Должен же я знать жизнь своего кузена! А спать мне совсем не хочется.

— Тогда подожди, мы всё же хлебнем с тобой пива.

На цыпочках он вышел из комнаты и притащил бутылку пива и высокие стаканы.

Мы сели плечо к плечу на его кровать, и Руди разлил темный, как нефть, напиток по стаканам:

— Черное баварское… Отец его любит. Прозит, Даниэль!

«Прозит, Даниэль!» В моих ушах всё еще звучал высокий, чуть в нос, голос Герхарда фон Люцце. Он ведь тоже избрал меня в качестве исповедника.

— Отец был уверен, что в свободные часы я торчу у «друзей природы». А я к тому времени уже руководил территориальной комсомольской организацией Карлхорста. Да и Бруно Кюн захватил меня в свои лапы. Мне поручили руководство юными спартаковцами всего большого Лихтенберга. «Я не умею работать с детьми», — плакался я. Но Бруно… Ты еще его не знаешь! Он сказал: «А ты думаешь, что я уже с пеленок был пионерлейтером? Коммунист должен уметь всё». В общем, он меня «обработал», и я из Руди просто превратился в Руди «Киндербюро».

Он усмехнулся, но горечи в его усмешке я что-то не заметил. Скорее всего, ему было приятно носить такую своеобразную кличку.