Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Подошел пожилой официант, честь честью — в смокинге и при бабочке.

— Что желаете?

— Мы желаем уху со стерлядью, и чтоб непременно кольчиками, — смеясь сказала Тася, уверенная, что стучится в невозможное.

— Фирменное блюдо. Только кольчиками и приготавливается. Две порции позволите? — Официант сказал это совершенно бесстрастно, держа наготове блокнот и карандаш.

— С ума сойти! Закажем, Лилька, уху?

— Дорого, пожалуй…

— Да чего там! Может, в последний раз…

— А на второе что выбрали?

— Расстегаи, если есть. Мы их с собой возьмем.

И ровно через пятнадцать минут перед ними стояли никелированные мисочки с дымящейся ухой. И в янтарной жиже, точно свернувшись для сна, возлежали остромордые, в хрящеватых наростах рыбины вполне приличных размеров.

— Ух, вот так вкуснотища! — воскликнула Лиля.

— Не напоминает ли тебе всё это пир во время чумы? — задумчиво спросила Тася. Взгляд ее рассеянно блуждал по малолюдному ресторану, где всё еще было так, как должно было быть. Белизна скатертей и салфеток, исходящие ароматным паром судки в проворных руках официантов и даже ведерко со льдом, из которого торчал ствол бутылки с шампанским. Кому это вздумалось пить шампанское?

А за окном, через годы и столетия, несла свою ежесекундно изменяющуюся и всегда неизменную, тугую, прозрачную и в то же время многоцветную плоть великая река. И струи ее уносили в небытие сотрясавшие когда-то Россию события: кровопролитные войны, восстания, эпидемии, голодовку… Вот и сейчас на пологом, шуршащем галькой берегу ее сотни и сотни людей приноравливались, примерялись к тому, совсем иному бытию, которое устанавливала война. И Тася поймала себя на том, что и ее психика уже настолько перестроилась, что воспринимает это сидение в отличном ресторане как нечто выпадающее из нормы и противоречащее всему тому, к чему она уже привыкла: есть что придется и когда попало, спать урывками и дожидаться посадки на пароход не в светлом зале, сидя на удобном, обитом кожей стуле, а под открытым небом, там, на берегу, на каменной скрежещущей подстилке…

— А при чем тут чума? Во время войны! — наивно возразила Лиля.

Потом были: девственно белый теплоход, золотые шевроны на рукавах безукоризненно вежливого старпома, каюта третьего класса, плеск волны, неторопливое убегание зелено-синих горизонтов, страх за девочек: у ребенка соседки по каюте скарлатина, — и вот уже неразличимы кромки берегов, а над головой и в воде множество звезд. И ритмичный плеск волн…

В Сызрани уже привычная история: вокзал, когда же наконец откроют кассу? А где ваши посадочные? Наконец билеты на руках, но поезда всё нет и нет, а когда он всё же подходит, оказывается, что нужно еще по крайней мере десять составов, чтобы вместить эти необозримые толпы, сбившиеся на перроне… Но втиснулись, и вот поезд, судорожно Дернувшись, всё же устремляется вперед…

На шестые сутки путешествия поезд, сбрасывая скорость, въехал в черту города, кажется, довольно большого. Ну вот и добрались до Пензы!

Глава четвертая

ДОВЕРИЕ

Всё понемногу налаживалось.

Администратор оперетты оказался чудодеем: комната для Муромцевых, да еще какая просторная, светлая, совсем близко от театра и с очень симпатичными хозяевами — четою Офицеровых, возникла по счету «айн, цвай, драй — никакого мошенства» — одно проворство и ловкость рук! Так что проявивший чуткость директор гостиницы мог не беспокоиться за свою голову, — правительственный вновь пустовал.

Превратив комнату в общежитие, — семь лежаков, шутка ли! — Муромцевы налаживали свой быт: добывали топливо для кухни и молоко для детей. Лиля сразу же устроилась чертежницей на велозавод, а Тася отправилась на разведку в отдел по делам искусств, хотя Дмитрий уверял ее, что это пустой номер: здешний начальник твердо убежден, что главная задача искусства в дни войны быть как можно менее заметным.

Но вернулась Тася домой обрадованная, воодушевленная и капельку ошарашенная.

— Зашла к начальнику отдела, — рассказывала она, — а у него сидит какой-то высоченный лысый старик. И только я сказала, что кончила Ленинградское балетное училище, старик вскочил и в ладоши захлопал: «Так это же чудесно! Вы нам позарез нужны». Зовут его Федор Петрович Вазерский, и он, оказывается, директор и дирижер хозрасчетной оперы. Есть такая в Пензе. И я уже балетмейстер этой оперы и должна поставить танцы для «Русалки». Я, понятно, спрашиваю, есть ли балет, кому ставить, а Вазерский: «Вот уж пустяки какие! Я вам сколько угодно девушек из самодеятельности доставлю. А вы их проверите и отберете какие подходят. С ними Мария Захаровна занимается. Но ей трудно: и ставит, и поет». Мария Захаровна — это его жена. Красивая женщина и, говорят, отличное меццо-сопрано. Одним словом, приняли как родную.

— А как вел себя начальник? — поинтересовался Дмитрий.

— Индифферентно. Спросил только, какие будут танцы: на носках или вообще.

— Силён бродяга, — ухмыльнулся Муромцев. — А как насчет заработной платы?

— Ну, знаешь, сразу о зарплате… Как-то неудобно! Важно, что устроилась.

— И сама танцевать будешь?