Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

— Да ты что! Я же век целый на пальцы не становилась. Правда, и Вазерский, и Мария Захаровна настаивают, но я не намерена срамиться.

Уехала к себе в Куйбышев совершенно прогоревшая оперетта, а из гастролей в Кузнецке вернулся Областной драматический театр. И, верный своему слову, Белов пригласил Дмитрия на прогон «Парня из нашего города». Танкиста Луконина играл крепкий актер, типичный «социальный» герой, коренастый, с выразительным, очень русским лицом и глуховатым баритоном. Был он сдержан, правдив и резко выделялся среди других исполнителей, не слишком даровитых приверженцев школы представления, играющих с чрезмерным нажимом, с эффектной, но совсем не обязательной жестикуляцией.

— Не понравилось? — спрашивал Белов, по обыкновению хватаясь за подбородок и заглядывая в унылое лицо Дмитрия. — Думаете, мне нравится? Противно и смотреть и слушать. Но ведь это кадры Вольмара — чем больше пафоса, тем лучше. Вы еще нашего Гримальского не видели. Вот, я вам скажу, гром небесный! Рычит, как целый десяток Айров Олдриджей, а всё без толку. Но, надеюсь, вы нам пролог напишете?..

— Сергей Луконин мне понравился. И ниточка есть, чтобы протянуть. Герой войны в Испании вновь в строю на своем танке, чтобы закончить счеты с фашистами. Но это так, проходное… Я, Евгений Николаевич, не отказался от мысли написать настоящую пьесу об этой войне. А вы поставите.

— Заманчиво! Но от меня мало что зависит. Вольмар, Веселер, ну и главный наш управитель. Как они посмотрят… Да вот, обратите внимание на «старичков». И Седов и Бажина — настоящие актеры. Имейте их в виду для пролога.

Но и Вольмар, медноголовый, кудрявый, с обрюзгшим лицом стареющего Нерона, оказался приятным человеком. Называя Муромцева «милушей» и «душой моей», он охотно выслушал сбивчивый пересказ будущей пьесы, зажегся, засверкал глазами и заявил, что сам ее будет ставить, а в роли немецкого солдата уже видит Гримальского.

— Божьей милостью актер. Талантище. Нутряной. И голос, знаете ли, поразительный. Вот Евгений Николаевич его даже «громом небесным» называет. А в общем, милуша, я верный ваш союзник. Идею пьесы всячески одобряю. Дерзайте!

Познакомился Дмитрий и с Гримальским. В высшей степени элегантный джентльмен. Великолепно сидящий светло-бежевый костюм, белая накрахмаленная сорочка, свободный узел в меру яркого «летнего» галстука. Большое, очень суженное в подбородке лицо и выпуклые, чисто бараньи глаза.

С Дмитрием говорил покровительственно.

— Моя поддержка как члена худсовета вам, дражайший мой, обеспечена. Отныне беру вас под свое крыло. Но только, чур, давайте нам что-нибудь такое… этакое… шекспировское, что ли. — Он прорычал начало монолога Кориолана. — Понимаете, чувства предельно обнажены. Страсти накатываются волнами. Злодей так уж злодей. Герой — сгусток благородства. И поменьше этого самого подтекста. Право уж, не знаю, что в нем находят современные драматурги. С этим подтекстом не развернешься. А играть-то предстоит под грохот орудий. — Грянул монолог Макдуфа из последнего действия. — Вот так! Чтобы слышно было.

«Э-э, парень, да у тебя и уши холодные», — подумал Муромцев, но сам и бровью не повел: черт его знает, может, всё и решит слово товарища Гримальского. И, не покраснев, пообещал:

— Непременно учту ваши пожелания… Чтобы в шекспировском ключе. Да я иначе и не мыслю.

Анна Юльевна Веселер сдержала слово и прикрепила Муромцева к театральной столовой. Дай ей бог здоровья! Очень это своевременно получилось. Как-никак семь ртов, а с продовольствием в Пензе с каждым днем всё труднее и труднее. Очереди в булочные преогромные. За мясом и крупами еще больше. А на базаре цены, точно температура у больного малярией, всё вверх да вверх. Дьявольская дороговизна!

В столовой ежедневно выпекаются полусдобные булочки. По две штуки на едока. Итого, значит, четырнадцать! И суп то с лапшой, то с клецками, а то и с пельменями. Видимо, изрядный запас муки. Ну и каша с мясной подливкой. Не будь театральной столовой, худо бы пришлось муромцевскому колхозу. Ведь пока только Лиля на твердой зарплате. Да и велика ли она у чертежника!

Как-то неожиданно исчез Кэмрад. Тоже был прикреплен к столовой и довольно оптимистично ел домашнюю лапшу и пельмени. Каждодневно бывал у Муромцевых. И вдруг заявил:

— Завтра уезжаю, Митя. Сыт по горло этой Пензой. Хватит!

— Так ведь собирались к секретарю обкома сходить…

— Ты иди. Может, чего-нибудь и добьешься. А я — к Гале.

— Черт, жаль расставаться, — пробормотал Дмитрий.

— Мне тоже жаль. А что делать? Вижу, что и здесь мало чем помочь смогу.