Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

И пока добирался от Кузнецкого моста до улицы Воровского — и всего-то каких-нибудь двадцать минут, — старался решить загадку: «экстренное заседание» и «по вашему вопросу». Если бы речь шла о журналах, ну там просмотрели какой-то ляп или допустили ошибку в оценках кого-либо из зарубежных писателей, на бюро прежде всего вызвали бы ответственного редактора Сергея Сергеевича Динамова. Ну, вместе с ним и меня. Но Кулагин сказал «по вашему вопросу», а не «по вопросам журнала». Выходит, что я, член партии Муромцев, сделал что-то такое, что заставило Кулагина назначить срочное заседание бюро для обсуждения моего вопроса. Персональное дело члена ВКП(б) с 1928 года Дмитрия Муромцева. Да, именно так… Но что же я всё-таки сделал? И я просеял всю свою жизнь и особенно тщательно последние ее годы через сито с мельчайшими ячейками. Нет, ничего, абсолютно ничего такого, чего следовало стыдиться или того хуже — бояться. Значит, могу прийти на бюро с высоко поднятой головой и спросить товарищей, чего они хотят от меня. Только так! И всё же неизвестность грызла сердце, как отвратительная крыса, и я вошел в комнату партбюро менее твердым шагом, нежели мне того хотелось.

Меня ждали. Предложили сесть. В устремленных на меня взглядах — и отчуждение и осуждение. А в узких черных глазах Эми Сяо — что-то похожее на ненависть.

И сразу же, как обухом по голове, вопрос Кулагина:

— Почему вы, Муромцев, скрыли от партии свое социальное происхождение?

Я ожидал чего угодно, но только не этого. Сколько уже раз, в анкетах, автобиографиях, учетных листках, писал я, что отец мой — мещанин, а мать — дворянка. Я вспыхнул:

— И из-за этого вы оторвали меня от срочной работы! Достаточно перечесть мою автобиографию…

— Отвечайте по существу: зачем вы лгали партии?

— Я никогда не лгал партии…

— Хитло плитволялся всю зизнь! — гневно закричал Сяо. — Не селовек, а хамелеон.

— Всё-таки, товарищи, хочется знать, в чем дело? — спросил я, уже с трудом удерживаясь от резкости.

— Вы скрыли от партии, что происходили из богатейшей семьи помещика и являлись наследником огромного имения.

— Вот это действительно несусветное вранье! Отец мой до революции был мелким акцизным чиновником, контролером винокуренных заводов, а мать… мать получала наследство — пятьдесят три рубля в месяц. На это и жили. И обо всем я писал и рассказывал и когда чистка была, и при обмене партийных билетов… — Чувствовал, что задыхаюсь от возмущения и обиды. Вытащил из кармана коробку с папиросами, стал вытаскивать — пальцы дрожат и плохо слушаются.

— Ваша мать бывшая дворянка?

— Да, об этом я…

— Урожденная Елагина? — не дав мне договорить, спросил Кулагин.

— Да, Елагина.

— Вам принадлежало имение — тысяча двести десятин земли в Чернском уезде Тульской губернии?

— Нет, не принадлежало и не могло принадлежать.

— Вы опять говорите неправду, — сказал Кулагин.

— И не стыдно тебе выкручиваться? — спросил Касаткин.

— Как талакан на голячей сковолодке! — презрительно выкрикнул Сяо.

— Да что вы, товарищи… Это же просто бред какой-то! — Я наконец вытащил папиросу и зажег ее. — Было такое имение. Возможно, и тысяча двести десятин. Но я-то к нему никакого отношения не имел.

— У нас неопровержимые доказательства, — сказал Кулагин и, взяв со стола какую-то бумагу, помахал ею в воздухе. — Вот!

— Против фактов, Дмитрий, не попрешь, — жалостливо сказал Касаткин.

И мне показали эту бумагу. Заявление, адресованное в МК ВКП(б). От члена партии с 1935 года Ивана Полуектовича Прохорова, жителя деревни Тихвинки. В заявлении этом фиолетовым по белому было написано, что помещичий сынок Муромцев Дмитрий Иванович, из семьи кровопийц и эксплуататоров крестьянского труда, обманным путем пролез в партию. Далее сообщалось, что имение Елагиных — одно из крупнейших в Чернском уезде: тысяча двести десятин пахотной земли, три леса, луга, стада крупного рогатого скота и чуть не борзая охота… И единственным наследником всех этих богатств, оказывается, являюсь я, «молодой барчук», понуждавший ребят деревенской бедноты развлекать его играми в казаков-разбойников и всяких там индейцев.

И заявление это заверено было подписями председателя и секретаря сельсовета и круглой гербовой печатью.

«Вот так Ванюшка! Вот так крёстный братец!» — думал я, механически перечитывая его сочинение.

Месяца два назад появился он у меня в Леонтьевском переулке, этакий бравый молодчик в шевиотовом костюме и при галстуке, обзывал братцем и ужасно огорчался, что крёстная его мамочка, сиречь моя мать, живет не с нами, а в Ленинграде.

— Я бы ей в ножки, крёстной моей, поклонился за доброту ее и ласку, — возбужденно уверял Ванюшка.

Я тоже ему обрадовался, хотя по детству вовсе его не помнил. Выпили мы с ним чаю и еще кое-чего, и оба были растроганы встречей и опять обнялись, и при прощании договорились, что Ванюша непременно зайдет ко мне перед отъездом. Но не зашел. Ай да крёстный братик!

— Убедились? — спросил Кулагин, когда я вернул ему заявление Прохорова.

— Убедился. Сплошная брехня.

— Но ты же родился и жил в имении Елагиных, — сказал Касаткин. — Надеюсь, не будешь отрицать?