Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

— Не буду, — сказал я.

…Мы жили во флигельке, отделенном от большого дома частью двора. Мы — это мама и я. Была, правда, еще и папина комната, едко пахнувшая лекарствами. Там стояли кровать и большой стол, обитый черной клеенкой, с ржавыми пятнами и дырами от каких-то кислот. И на столе, и на этажерке нестройными рядами выстаивали одетые в плотные пыльные наряды бутыли, бутылки, бутылочки и пузыречки. Папа приезжал редко: раза два в год. Его, как говорила мама, повысили в должности — сделали помощником надзирателя, и он должен был теперь разъезжать по всем уездам и волостям Тульской губернии. Но всё равно его комната была для меня «табу». Не дай господи переставить или, того хуже, трахнуть об пол одну из мохнатых от пыли склянок. А вдруг в ней какой-нибудь страшный яд! Но я прекрасно обходился и без папиной комнаты. У нас с мамой была спальня и еще маленькая столовая, где находилась этажерка с моими книгами и игрушками. Чуть левее, шагах в двадцати от флигеля, было птичье царство доброй бабы-яги Агафьи — девяностолетней старухи, помнившей еще нашествие Наполеона. В розовых, беззубых деснах у нее умещалась черная прокуренная трубка, ее темное, морщинистое лицо постоянно обволакивали клубы махорочного дыма, но бегала так, что попробуй догони! А за ней бегали куры, индюшки, утки и гуси. И всё хорошие ее знакомые… Меня пробуждала перекличка петухов. Особо громкоголосым были любимец Агафьи петух Петька, с оранжевым хвостом и отчетливыми метками дуэлей, — ему не хватало одного глаза и одной шпоры. Петушиную перекличку тотчас же перекрывал разноголосый собачий хор. Их в имении было штук четырнадцать, и все, как на подбор, дворняжки, а солистом хора, как я предполагал, был Горностай, обладатель густого, с некоторой хрипотцой баса.

День начинался очень рано и длился бесконечно. Но мне его никогда не хватало, так как владения мои были огромны: двор, верхний и нижний парки, фруктовый сад, и сразу же за приземистыми зданиями плотницкой и кузницы начинался Мутенск — веселый, насквозь просвечиваемый солнцем лесок, где водилась земляника, грибы и клады. Грибы меня интересовали куда меньше, чем клады, но сколько я ни рыл своей лопаточкой землю на лесной опушке, до клада так а не удавалось добраться.

Я считал себя безмерно богатым и долго не мог взять в толк, почему мама на мою просьбу купить в Туле какую-нибудь игрушку или книгу обычно говорила: «У нас на это нет денег. Я коплю их тебе на пальто», — или что-нибудь в этом роде…

Хозяйкой имения считалась «барышня» — тетя Леля, старшая сестра моей матери. Она была старой девой, хотя, по моим понятиям, девы не могли быть старыми. Достаточно повнимательней присмотреться к лику девы Марии. — а их в нашей спаленке было целых три, — чтобы убедиться, что у дев не бывает ни морщин, ни седых волос. Позже от отца я узнал, что тетя Леля не владелица усадьбы, а всего лишь арендаторша. А имение принадлежит дяде Коле, который офицерствует в Петербурге, и государь-император его оттуда не выпускает. И что оно, то есть имение, свалилось на Елагиных как манна небесная, отказано по завещанию какой-то бабушкой, вышедшей замуж за тульского помещика Черняева (черный мраморный крест за церковной оградой).

— Пойми, вы — бедные родственники, — говорил мне отец. — Здесь все чужое. Вам лишь предоставили крышу, но и она чужая. Единственная наша собственность — это Манька (речь шла о рыжей кобыле очень почтенного возраста) и шарабан, которые я купил, когда объезжал здешние заводы. Так вот что, брат, надейся только на самого себя. Учись получше и забудь о белых перчатках. (Сам отец умел все: шить, тачать сапоги, плотничать, выдирать зубы, выпиливать лобзиком красивые рамочки, за что и был прозван «великим человеком на малые дела».)

После Февральской революции мы с мамой переехали в город Чернь — мне надо было готовиться к поступлению в реальное училище, — а после Октября и большой дом, и наш флигелек, и все усадебные постройки были сожжены крестьянами.

Да, я жил со дня своего рождения и по февраль 1917 года, то есть целых девять лет, в елагинском имении. Но оно мне не принадлежало, и принадлежать не могло. Но как это доказать? В Тульском архиве не было и не могло быть документа, подтверждающего тот факт, что я не являлся наследником имения, в котором прошло мое детство. Письмо, нацарапанное коченеющими пальцами тяжелобольного отца, никого не убедило. И когда я, уже исключенный из партии общим собранием, вызван был на бюро райкома, секретарь его сказал сакраментальную фразу: «Все дворяне имели латифундии, так что вопрос с Муромцевым ясен».