Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Я расписался в какой-то тетради и получил билет с печатью и факсимиле Пятницкого и фотокарточкой. Оказывается, у них был изрядный запас моих фотографий.

Два дня проскочили со скоростью шестидесяти километров в час.

Наркомпрос. Большой театр. МХАТ. Камерный. Семперантэ. Цирк… Я возвращался в Коминтерн запыленным, с головой, трещавшей, как мотор моего мотоцикла, и с карманами, набитыми билетами и контрамарками. Директора театров оказались самыми любезными людьми на свете: только ложи бенуара и партер не дальше десятого ряда.

Руководители делегаций товарищи Семар, Тельман, Илек, Белл, Фостер, Чильбум и другие неторопливо и серьезно обсуждали со мной предстоящее посещение театров. Почти все хотели посмотреть в Большом «Красный, мак» с Екатериной Гельцер, «Бронепоезд» в МХАТе, «Интервенцию» у вахтанговцев и «Мандат» у Мейерхольда.

Я пытался доказать, что сто́ит послушать Нежданову и Козловского в «Лоэнгрине», что «У врат царства» — классика и что «Горе уму» уж очень здо́рово закручено. Ведь билеты и контрамарки надо было распределить с таким расчетом, чтобы обслужить всех делегатов. А их было пятьсот тридцать два!

— Угощай Вагнером другие делегации, югенд, — сказал Тельман, — а я Вагнером сыт по горло, — И он стал насвистывать траурный марш из «Гибели богов». — А теперь расчет с благодарной публикой. — Снял свой синий картуз и, держа его за козырек, протянул мне: — Клади сюда, югенд, билеты на «Красный мак». И не скупись!

Что мне оставалось делать? Ладно, Тао-Хоа будет танцевать для немецких товарищей.

В «Большом Париже», где жили многие делегаты и куда переместились подготовительные комиссии конгресса, несколько раз сталкивался с Черней. Он в новом костюме шоколадного цвета, чертовски элегантный и обворожительный, всегда был окружен деловитыми и чрезвычайно доброжелательными чехами.

По дружбе я достал для его подопечных десять билетов на «Бронепоезд»; в роли Вершинина сам Василий Иванович Качалов.

Сам довольно хмыкнул и потрепал меня по плечу:

— Ну как, сивка-бурка, тянешь воз развлечений? Не надорвался?

— Ты не очень-то, — сказал я, — а то вот отберу билеты и поминай как звали Качалова.

Уже к пяти часам семнадцатого июля Охотный ряд стал заполняться москвичами.

Белоколонный фасад Дома Союзов алел кумачом лозунгов и приветствий. «Да здравствует VI конгресс Коммунистического Интернационала!», «Да здравствует Всемирная пролетарская революция!». По-русски, по-немецки, по-английски и по-французски. Белые китайские иероглифы. Тончайшая вязь арабского письма…

Несколько милиционеров в белых нитяных перчатках уговаривали москвичей не занимать тротуар возле Дома Союзов, — надо же оставить проход для делегатов.

А когда они пошли — от «Большого Парижа» до Дома Союзов буквально два шага, — представители красной столицы выстроились шпалерами, и руки, сжимающие кепки, руки, стиснутые в кулаки, руки с приветливо раскрытыми ладонями поднялись над головами, и слова любви, братства и солидарности падали к ногам делегатов, точно цветы.

А они шли, взволнованные и счастливые, некоторые — обнявшись друг с другом или под руку; чехи и индусы, французы и алжирцы, немцы и мексиканцы, американцы и негры — представители пятидесяти восьми коммунистических партий, прибывшие в Москву из всех уголков земли.

А они шли, медленно, торжественно, и в ответ на приветствия москвичей тоже сдергивали со своих голов кепки и береты или вскидывали к плечу правую руку с крепко сжатым кулаком. «Рот Фронт!», «Салю!», «Салюд!», «Наздар!». И еще восклицания на совсем неведомых языках, — ну кто знает, как прозвучит слово привета на урду или по-исландски!

А они шли, бойцы, командиры и комиссары великой интернациональной армии коммунистов, Клара Цеткин и Эмбер Дро, Сен Катаяма и Василь Коларов, Марсель Кашен и Торез, Тельман и Сикандер Сур, Эрколи и Фостер, и жители Москвы называли их имена.

К Дому Союзов стали подъезжать машины: длиннорылые «штееры», видавшие виды «фиаты», черные «рено» с радиаторами, напоминающими клюв пингвина.

Вот вышел из машины Луначарский. В шляпе и легком светлом костюме. Закатные лучи солнца застряли в линзах его пенсне, и он показался мне огненноглазым.

Мануильский дымил кривой, как ятаган, трубкой.

Взметнулась рыжая ассирийская борода Лозовского.

Прошел суровый, сгорбленный Скрыпник.

Лучшие сыны ВКП(б), избранные на конгресс, вливались в толпу делегатов, медленно приближавшихся к главному подъезду Дома Союзов.

Вот прошли и наши комсомольские вожди: два Саши — Мильчаков и Косарев, Хитаров, Вартанян и еще один Саша — Григорьев. Кто-то призывно махнул мне рукой: «Идем-ка займем места получше». Но я стоял неподвижно, ну точь-в-точь как тот соляной столб, в который бог превратил любопытную жену Лота, и жадно пялил глаза на эти пиджаки, куртки, блузы, проплывающие мимо, и всматривался в лица их обладателей, чтобы не забыть, никогда не забыть эти голубые, серые, карие, зеленоватые глаза, эти лбы, лысеющие, изборожденные морщинами, ясные и нахмуренные, эти улыбки, доверчивые и радостные, делавшие все лица такими молодыми.