Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Они шли. И казалось, что если прислушаться к неравномерному топоту их каблуков и шарканью подошв по остывающему асфальту, то явственно услышишь прерывистый звон кандалов и сухой лязг наручников, — сколько раз вели их по каторжным дорогам Сибири и Кайены, сколько раз подводили их к глухим, тяжелым и похожим друг на друга, как близнецы, тюремным дверям всех стран мира. Шлиссельбургская крепость и Моабит, «Кресты» и Сантэ, Лукьяновская тюрьма и Синг-Синг… Крысиные клетки нанкинской военной тюрьмы, каменные гробы Петропавловки, вонючие ямы сайгонского застенка… Тяжело захлопывались многопудовые двери, деловито грохотали засовы, скрежетали дважды поворачиваемые ключи. А они, эти в общем обыкновенные люди, уж во всяком случае не Самсоны и не Ильи Муромцы, наперекор физическим законам проникали сквозь камень и железо, распахивали двери своих узилищ, преодолевали неприступную крутизну стен и, словно владея шапкой-невидимкой, вдруг оказывались за тысячи верст от своих тюрем, и именно там, где их нетерпеливо ждали.

…Милиционер давно уже поглядывал на меня с явным неодобрением. И вот не выдержал, подошел, прикоснулся двумя толстыми белыми пальцами к козырьку и внушительно заметил:

— Стоите наперекор предусмотренному движению, гражданин. А желательно смотреть — сойдите с тротуара. — Помолчал и резко потребовал: — А ну, предъяви документы, парень. Кто ты такой есть вообще?

Я показал ему свой служебный билет, и милиционер, брякнув каблуками, приложил к козырьку уже не два согнутых пальца, а всю ладонь в белоснежной нитяной перчатке.

…Да, всегда там, где их ждали. Баррикады Красной Пресни и Веддинга, мосты, соединяющие Буду с Пештом в дни, когда Бела Кун направил к Ленину товарища Тибора Самуэли. Узкие улочки Чапея и Нантао. Предместье Парижа — Сен-Дени. Да мало ли где еще! А теперь они собрались в Москве. Для многих тоже не простое дело сюда добраться!

Меня вновь кто-то окликнул:

— Чего ты ждешь? Скоро начнут!

Я взглянул на часы. И в самом деле, пора, так можно и опоздать, дорогой товарищ!

Как это всё было здо́рово и интересно! Под аплодисменты всего зала поднялись на сцену Клара Цеткин, Сен Катаяма, Тельман, Семар, Кашен, Мануильский, Пятницкий, Лозовский, ну и наши кимовцы Хитаров и Шюллер. Когда откуда-то сбоку последним вышел Сталин, в сером френче и таких же брюках, чуть напущенных на мягкие сапоги, невысокий, с темными жесткими волосами, стоявшими ежиком над желтоватой полоской лба, с отчужденным и замкнутым выражением лица, делегаты конгресса поднялись со своих мест и запели «Интернационал».

Это удивительно, когда рядом с тобой поют и англичанин, и индус, и швейцарец; поет каждый на своем языке, но одни и те же слова: «Это есть наш последний и решительный бой».

Конгресс приветствовали пролетарии Москвы, Питера, всего Советского Союза, всей Земли, и конгресс устами своих вождей и ветеранов отвечал на эти приветствия.

Вот на трибуну поднимается красноармеец Митроков. И первые же его слова: «Разрешите мне от всего Московского гарнизона передать вам…» — потонули в криках «ура» и в возгласах «Да здравствует Красная Армия!»

Потрясенный и безмерно взволнованный, заканчивая свою речь, он сказал: «Мы воевать не хотим, нам не нужны пушки и танки, нам нужны плуги и трактора. Но в силу необходимости мы должны готовиться, и мы готовимся к обороне. И если час настанет, то детище Союза, дитя, порожденное рабочей революцией, рабоче-крестьянская Красная Армия, свою мать не даст в обиду…»

Делегаты вскакивали со своих мест и по проходам устремлялись к сцене. Аплодировали. Вновь кричали «ура!». Из президиума грянул могучий бас Тельмана: «Wacht auf, Verdammte dieser Erde…», делегаты конгресса вновь подхватили «Интернационал».

Красноармеец сошел с трибуны и, вытянувшись, как струна, стоял теперь на авансцене, — Часовой Международной пролетарской революции.

Чтобы ответить на приветствия конгрессу, слово взял Марсель Кашен — один из старейших коммунистов Франции.

Невысокий, худощавый, с седеющими усами, он взошел, нет, скорее взбежал на трибуну. Его высокий сильный голос креп с каждым новым словом.

— Мы скажем солдату Красной Армии, — говорил Кашен, — что голос его, прозвучавший здесь, будет подхвачен и разнесен во все концы мира делегатами, здесь присутствующими; мы скажем, что слова этого молодого простого рабочего — солдата покрывают речи всех генералов, всех маршалов, всех дипломатов и прочих слуг мирового империализма.

Молодой красноармеец, бледный, напряженный, всё еще стоял возле трибуны и не спускал глаз с Кашена. Он не понимал по-французски, но каждое слово друга и соратника Лафарга и Жореса своей страстной тональностью жгло его сердце… Он уже отдал рапорт от имени всей Красной Армии конгрессу и теперь слушал ответ.

— Он сказал, что является солдатом не только советской Красной Армии, — продолжал Кашен, — но и международной красной армии и международного пролетариата; пусть же он знает, что слова его глубоко проникнут в сердца всех пролетариев мира, которые его услышат.