Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Для меня фашизм ассоциировался лишь с тем, что произошло в Италии после того, как в октябре 1922 года отряды головорезов в черных рубахах совершили «поход на Рим» и король Виктор Эммануил III поспешил назначить главой правительства Бенито Муссолини. Запрещение всех политических партий. Чрезвычайные законы и чрезвычайный трибунал, посылающий на казнь или на многолетнюю каторгу коммунистов, и комсомольцев. Изощренные пытки в стенах ОВРА. Убийства из-за угла. Закончившийся несколько месяцев назад суд над видными деятелями коммунистической партии, приговоривший Антонио Грамши к двадцати годам каторжной тюрьмы… Да, я кое-что знал об итальянском фашизме. Ведь Северо-Кавказская комсомольская организация шефствовала над героическим комсомолом Италии, а Антонио Мартини и Ловера значились в списке лучших моих друзей.

Но в теоретических спорах — существует ли фашизм во всех высокоразвитых капиталистических странах или представляет собой специфическое явление, свойственное лишь странам отсталым, — я, по правде сказать, мало разбирался. Откуда бы ни выполз ядовитый скорпион: из щели глинобитной стены или из-под камня и какой бы окраски, желтой, зеленоватой или коричневой, он ни был, — его следовало немедленно размозжить каблуком. Только и всего!

Но один разговор, невольным участником которого я стал, заставил меня призадуматься.

В бильярдной «Большого Парижа» в вечерние часы, обычно после ужина, собирались прославленные бойцы «зеленого поля».

Вот и сегодня на первом столе выясняли свои отношения Вартанян и Ваня Борецкий. Я сидел на узком диванчике, обитом плешивым бархатом, и вместе с Сашей Косаревым наблюдал и комментировал ход сражения.

Косарев теперь секретарь Московского комитета комсомола. Но впервые я увидел его в Ленинграде, в дни, когда начинался идейный разгром «новой оппозиции». С виду такой незаметный паренек: вихрастый, небольшого роста. Но ужасно азартный и цепкий. С шуточками да прибауточками начнет, а потом как ухватится за самое главное, как начнет выворачивать наизнанку — только держись! И, пожалуй, ни один из цекамольцев, приехавших в Ленинград в начале 1926 года, не смог бы так быстро завоевать доверие питерской молодежи, как Косарев. Он умел разговаривать с молодыми пролетариями не только с трибуны, но и с глазу на глаз. «Этот-то свой», — говорили о нем и на «Путиловце» и на «Электросиле». Сашу избрали секретарем Московско-Нарвского райкома комсомола — крупнейшего в Ленинграде.

Косарева очень интересует работа КИМа. С его приходом Московская комсомольская организация всерьез занялась интернациональным воспитанием молодежи. Насколько я знаю, он крепко поддерживает Хитарова в вопросе создания «Юнгштурма».

Чем-то — только уж, конечно, не внешностью — Саша напоминает мне Петра Смородина. Никаких дипломатических уверток и зигзагов. Скажет как отрежет. Идет к цели по самой короткой прямой. Ненавидит комчванство и зазнайство. Встретившись с какой-нибудь дивчиной или парнем, уже их не забудет. Память отличнейшая. «Стоящий парень. Пусть поработает инструктором». — «Да откуда ты его, Саша, знаешь?» — «А как же! Он очень дельно выступал у нас на собрании актива. Николай, кажется… Он у меня давно на полочке «растущего» кадра уложен».

Саша азартен и горяч не только во время работы. Вот и сейчас, следя за разыгрываемой пирамидой, он то и дело «подбадривает» Вартаняна и Борецкого:

— Ну и мазила-мученик! Такого шара не положил!

— А ты, пожалуйста, дорогой… встань и покажи класс, — зловеще сверкнув глазами, парирует Вартанян. — Даю тебе десять очков вперед. Выиграешь — кий на колене сломаю, клятву дам год не играть.

— Может, и вправду наказать! Что-то больно расхвастался наш чемпион! — Глаза у Саши загораются, он задорно вскидывает голову, и я вижу смешную ямку, разделяющую его круглый, волевой подбородок. — Держись, товарищ Вартанян!

— Брось! Мы же договорились в «американку»! — канючу я.

Но тут в бильярдную входит Хитаров. Никогда еще не видел Рафика с кием в руке. Его стихия — шахматы. Дебют Рети, защита Грюнфельда и всё такое прочее… Интересно, каков он на бильярде!

Отыскав глазами Косарева, Рафик медленно обходит стол и, уклонившись от яростного замаха Вартаняна, подсаживается к нам. Он чем-то расстроен: губы плотно сжаты, брови почти сошлись над переносьем.

— Ты что такой неласковый? — спрашивает Косарев, продолжая одним глазом следить за игрой.

— Немного устал. Очень долго спорили по вопросам программы.

— Завтра будут принимать?

— Д-а-а, завтра, — задумчиво тянет Хитаров. — Программа борьбы коммунистов против империалистических войн, программа мировой революции. Большой силы документ!

— А ты чем-то недоволен! Я вижу. — Повернувшись всем корпусом к Хитарову, Саша смотрит на него вопросительно и тревожно.

— Недоволен?.. Не то слово, Саша. Недоумеваю. Не могу убедить себя в ошибочности некоторых собственных наблюдений. Я привык верить опыту и политическому чутью немецких товарищей. Но вот они заявляют: это белое, а я вижу совсем другой цвет. В чем же дело? Я никогда не страдал дальтонизмом…