Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Кроме Маргарет была еще одна девушка. Симо́н. Француженка из Нанта, больше похожая на нашу русскую деваху из черноземной полосы: светлоглазая, скуластенькая, с пышными русыми волосами под беретом.

Ну вот, считая Жансона, и вся наша группа.

Переводчика звали Алешей, и он довольно свободно объяснялся на трех языках: английском, французском и немецком.

Еще один совсем незнакомый мне человек присутствовал в кабинете Горкича. Грузный, лохматый, с выкаченными как у рака глазами. Совсем уж не комсомольского возраста.

— А это товарищ Регус. Ваш комендант, — сказал Горкич.

Довольно загадочная личность из старых политэмигрантов. Я как-то случайно обмолвился и назвал его товарищем Ребусом. Так и пошло: Ребус да Ребус.

Комендант нисколько не обиделся. Приходил ко мне в купе и говорил: «Значит, такой получается ребус, Муромцев: подъезжаем к Кавказской, а Луиджи совсем охрип. Может, выпустим Ваню или Доннер-веттера?»

Но всё это произошло потом, и клички — Гималайский барс, Доннер-веттер, Ребус — утвердились в дни нашего путешествия. Пока же в кабинете Горкича закончилась церемония представления, и Дарси, председатель комиссии связи, произнес речь, в которой призвал всех нас покрепче завязать узел интернациональной комсомольской дружбы.

Регус назвал номер поезда и номер вагона, и мы разошлись, чтобы собраться в дорогу.

— Всё-таки не могла без своего Жансона, — успел я упрекнуть Маргарет.

— Это не будет очень страшно, Митья, — загадочно пообещала она.

«Посмотрим, сказал слепой», — подумал я и отправился оформлять необходимые бумаги.

И вот уже мы в пути.

В распоряжение группы Наркомпуть предоставил отдельный вагон. Желтый. Четырехместные купе с широкими диванами. По-старорежимному — мягкий вагон второго класса. Знай наших! Товарищ Регус позаботился: к вагону прибили небольшую дощечку: «Делегация V конгресса КИМ».

Товарищ Регус старательно нас охраняет: бархатный темно-малиновый его френч топорщится с правого бока. К поясному ремню прицеплен большущий маузер в деревянном чехле. «Учти, Муромцев, поездка ответственная, и нам с тобой надо быть начеку», — внушает он мне, грозно насупив седые брови. Эх, Ребус ты, Ребус, ну какая опасность может сейчас грозить десятку комсомольцев, половина которых боевые подпольщики? Но Регус бдителен, как Робеспьер, и во время остановок поезда раньше всех появляется на площадке вагона, толстый, задыхающийся от астмы, и, нащупывая рукоятку маузера, зорко смотрит по сторонам.

А наш маленький интернационал на колесах беззаботно распевает песни: русские, немецкие, итальянские, чаще всего «Бандьера росса», которую знают все, поджидает обещанные встречи, а пока часами торчит возле окон.

Поначалу вся наша поездка была окрашена в желто-оранжевые тона. За окном вместе с клочьями дыма из паровозной трубы уносились назад желтое жнивье и осенний лес, весь в оранжевых и багровых вспышках. Пожелтели и просторные донские степи. Пожухла истомленная месяцами летнего зноя густая, высокая трава, и но так уж пронзителен был горьковато-дикий запах полыни, чебреца и мяты. Но мы продвигались на юг, всё дальше на юг, и вот уже настала минута, когда серо-белое на горном перевале смахнуло все цвета осени, и дальше хлынула зелень, и с каждым часом становилась она всё ярче, всё гуще, всё глянцевитее. И так до Черноморского побережья, встретившего нас безоблачным темно-голубым небом и совсем синим морем в сверкающей серебристой паутинке.

А в вагоне, под стук колес, несчетное число раз взрывается всем нам полюбившаяся, огневая, как лезгинка, песня о красном знамени: «Бандьера росса ля трионфера, бандьера росса ля трионфера, эввива иль комунизмо э ля либерта!» Каждый ее звук стремителен и легок, как ноги танцора, едва касающиеся земли самыми кончиками пальцев.

Объясняемся между собой на каком-то немыслимом интернациональном наречии. Расшифровать его, пожалуй, не взялся бы и сам академик Марр. К услугам переводчика Алеши почти не прибегают. Но так как и он сам общительный паренек и вовсе не намерен промолчать всю поездку, то носится по вагону и, знай наших, шпарит на трех языках.

Чарли рассказывает Паулю, которого мы прозвали Доннер-веттер, что отец его, известный профессор-биолог, дружен с четою Вебб и Гербертом Уэллсом и что он, отец, — фабианец.

Д о н н е р - в е т т е р. Ты, Чарли Фабианец?

Ч а р л и. Кто тебе сказал? Я — марксист.

Д о н н е р - в е т т е р. Да, да… ты, Чарли Фабианец, — марксист.

Ч а р л и. Правильно. Я — марксист, а не фабианец.

Д о н н е р - в е т т е р. Доннер-веттер! Я и говорю: ты, Чарли Фабианец, — марксист.

Они смотрят друг на друга, Чарли — раздраженно. Светлый хохолок над его лбом воинственно вздрагивает. Ну да, он студент Кембриджа и уже второй год изучает там биологию. Коммунистической партии нужны образованные люди. Но кто позволил этому парню из Рура, с такой могучей шеей и сипловатым баском, зачислить его, Чарли, в фабианское общество! И только потому, что в нем состоит его отец. Но Чарли не обязан разделять политические воззрения своего отца.