Давай займемся любовью

Я дернул плечом, освободился.

– Все в порядке, Тах, все просчитано, – проговорил я скороговоркой, как и он. – Беги в лаборантскую, здесь, рядом, за углом, там у них фотоаппарат есть. Ну, сам знаешь. Встань в сторонке и все сфотографируй. Понял?

Хитрый азиатский прищур, усмешка, и Тахир исчез.

Мы всей гурьбой выкатились на лестничную площадку. Аксенова тоже пытались удержать, комсорг Лена что-то горячо ему рапортовала, видимо, пытаясь образумить.

Но удержать комиссара было невозможно, он вылез из окопа и взял штык наперевес. Даже если бы и хотел, он не мог уже пойти на попятную – сейчас, на глазах у еще недавно рукоплескавшей аудитории он не мог отступить, смалодушничать, запятнать свое мачо-мужицкое начало. Да и я бы ему смалодушничать не позволил.

– Аленка, – окликнул я комсорга, – а вчера в кабинете ты так же горячо ему впаривала?

Она оглянулась на меня, «дурак» – прошелестели ее губки, махнула рукой, отошла в сторону. Я уставился на Аксенова наглым, полным снисходительного превосходства взглядом, я знал, он сводит Аксенова с ума, лишает рассудка.

Толкотня, неразбериха только нарастали, кто-то потянул меня за рукав, я бы не обратил внимания, но тянули сильно. Я обернулся, удивился, похоже, у Ромика благополучно закончился приступ карикатурной лихорадки.

– Слушай, давай я вместо тебя, – смущенно проговорил он, снимая очки. – Тебе же нельзя, у тебя бок.

– Все нормально. Тебе, как «подпольному сионисту», лучше пока не высовываться. Сиди тихонько под полом.

Ромик пожал плечами и не стал возражать, снова нацепил на нос очки.

– Ты его береги, бок. И еще зубы, – добавил он.

– Зубы – это важно, – согласился я.

Потом словно стопка фотографий соскользнула со стола, и в воздухе, перед тем как рассыпаться по полу, промелькнули поочередно, один за другим едва различимые блики. Все произошло слишком быстро, я лишь успел снять левую руку с перевязи, попытался приподнять к лицу, чтобы прикрыть челюсть. Рука подниматься не особенно хотела, разучилась за последнюю неделю, каждое движение отдавалось в боку вязкой, ноющей болью.

Я отступил назад, несколько коротких, мелких шагов, стараясь выиграть хоть какие-то секунды; время утратило свою непрерывную плавность, выродилось в отрывистый набор одиночных кадров.

Вспышка, кадр первый – правая рука Аксенова широко, по-деревенски, на весь размах, отведенная назад. Еще одна вспышка – озверевшее, перекошенное не то злобой, не то напряжением лицо, если бы я мог, я бы успел ударить его коротким, резким джебом. Следующая вспышка высветила уже сам кулак, врезающийся в меня с ужасающей свистящей скоростью, он показался огромным, увеличенным до нереальных размеров, я успел разглядеть крупные выпирающие костяшки.

Я не смог ни прикрыться, левая рука даже не попыталась остановить удар, ни пригнуться, лишь отпрянул, отклонился назад, левый глаз тут же залепило, будто хлестнули жесткой, полностью изолирующей свет тряпкой. Сначала зрение погрузилось во мрак, сплошной, кромешный, вдавленный внутрь мрак, и только через мгновение-другое сначала прорезала боль, а затем до сознания долетел и звук удара, словно огрела пощечина, только жестче и не так звонко, глуше и значительно плотнее.

Мне показалось, что я ослеп, не на один, а сразу на оба глаза, я ничего не видел, вообще ничего, все погрузилось в черную, едва расцвеченную желтоватыми вспышками пустоту. Потом наконец проступил красный цвет, темный, почти бурый, с него и началось восстановление сначала света, потом форм, очертаний. Оказалось, что левая ладонь залита кровью, я держал ее прямо перед глазами, пытаясь сообразить, откуда кровь, но опять не успел.

Сначала где-то в стороне, словно в удаленной, вытянутой перспективе проступило лицо Аксенова, оно показалось не объемным, а совершенно плоским, будто было нарисовано неумелым художником на листе ватмана. В одно мгновение оно разрослось, злобное, искаженное, полное распирающей изнутри ненависти. Снова летящий прямо в меня, сбитый немыслимой скоростью комок, только теперь он казался темным, однотонным, почти черным. Он летел не по дуге, не по касательной, как первый, а прямо в меня, наверное, я бы успел увернуться, уйти головой вниз, нырнуть под него. Но не ушел, не нырнул.

Брызги залепили мозг. Зрение перестало быть внешним, наружным, оно забилось внутрь и там, внутри, стало разбираться с брызжущими во все стороны ослепительно белыми, желтыми, как бенгальские огни, ярко-красными мелкими, частыми разрывами. И сразу же их залепила боль, тоже слепящая, тоже разрывающая, ломающая перегородки, заливающая все новые и новые сломанные объемы.