Давние встречи

Теперь мне странно представить, что я жил, вырастал, становился взрослым еще при жизни Толстого. Помню 1910 год, мой первый год жизни в Петербурге. Холодная, дождливая петербургская осень. Я зашел в греческую дешевую столовую в подвале на углу Невского и Фонтанки, взял номер какой-то газеты, прикрепленный пружиною к точеной обшмыганной палке. В глаза бросились крупные печатные слова: «Умер Толстой». Я вышел на Невский ошеломленный, прошел мимо бронзовых коней на Аничковом мосту. И долго не мог опомниться, прийти в себя.

Известно, что Льва Толстого ненавидели церковники-попы и он был отлучен от церкви. Эта ненависть проявлялась в грубых и нелепых формах. Летом 1914 года, в канун первой мировой войны, плавая матросом на пароходе «Королева Ольга», перевозившем русских паломников-богомольцев в «святые места» — в Яффу и Иерусалим, евреев и мусульман, я оказался в Греции на Халкидонском полуострове, среди староафонских монахов, придерживавшихся древних византийских церковных обрядов. Путешествуя по Святой горе, оказался я у отшельников — «каливитов», проживавших над пучиною моря в крошечных кельях — «каливах», построенных на выступах отвесной мраморной горы. Добраться к этим отшельникам было дело нелегкое. Мы спускались с вершины горы почти по отвесной скале, держась за укрепленные в скале цепи. Внизу синело Эгейское море, виднелись далекие острова Греческого архипелага. Остановился я ночевать у отшельника, отца Павла, ученого схимонаха. Помню звездную тихую ночь, ночные акафисты перед иконами. Ночью под звездным сияющим небом ученый монах заговорил о Толстом. Он говорил о его отпадении от церкви, о греховном его пути и беспокаянной толстовской смерти. С убеждением рассказывал, помню, как из могилы Толстого «выползла змея». Спутники мои, простые люди, слушали монаха. Я смотрел на звездное небо, на темные выступы скал, окружавшие жилище «святого» отшельника, и мне, казалось, еще ближе был «грешник» Толстой...

Всего четыре года не дожил он до первой мировой войны, до грозных трагических дней, повернувших и изменивших судьбу всего человечества. Мог ли предвидеть он, какие неслыханные перемены произойдут после его смерти? И как печально, истинно трагично было его бегство, похожее на самоубийство. Темная-темная осенняя ночь, русское бездорожье. Он не спит в эту трагическую ночь, читает Достоевского, книга которого осталась раскрытой на столе его кабинета. С ботинками в руках, на цыпочках проходит пустую комнату, соседнюю со спальной жены. В стариковской беспомощности теряет в кустах шапку. Что-то неизъяснимо тяжелое в уходе Толстого. И как непохожа его смерть на смерти других писателей и поэтов... Осенняя грязная дорога, Оптина пустынь, Шамардин монастырь — и опять бегство. Так уходят умирать звери, целомудренно скрывающие свою смерть...

Набитый людьми, прокуренный махоркой вагон третьего класса мужицкой дороги, простуда — и маленький-маленький, пустынный, никому не известный полустанок, затерянный в просторах русской земли.

Напрасно волновались петербургские власти, хлопотали, ожидая «крестьянских волнений», губернаторы двух ближних губерний, высылая на маленькую станцию отряды стражников и жандармов. Газетные корреспонденты, как мухи, налетели на маленький полустанок. Телеграфисты изнывали от бесчисленных шифрованных и нешифрованных телеграмм. Умирающий Толстой лежал в маленьком домике начальника полустанка, в голой, оклеенной дешевыми обоями комнатенке. К нему пускали лишь самых близких людей. По свидетельству этих людей, Толстой до смертного часа продолжал писать: сухая рука его двигалась по одеялу, как бы держа перо...

Никаких крестьянских восстаний и волнений, которых боялось начальство, в округе, разумеется, не происходило. Присланные стражники и жандармы скучали. Умер Толстой, как умирают все, смерть его была похожа на смерти, к изображению которых он так часто возвращался...

В Ясной Поляне мне довелось побывать два раза: в конце двадцатых годов и недавно, уже после опустошительной войны, вплотную докатившейся до толстовских мест. Отчетливо помню первое путешествие. Июнь, раннее тихое утро, весеннее чистое небо с легкими облаками. Я один иду со станции железной дороги, той самой станции, которая называлась раньше Засека. Сколько раз по этой дороге ездил и ходил Толстой! Вижу поля и холмы, поросшие молодым лиственным лесом. Буйно цветет черемуха, свищут соловьи, все покрыто росою. Знакомый русский ландшафт, родная Россия! В который раз думаю: что стало бы с Толстым, не будь Ясной Поляны...

У мостика, перекинутого через маленькую тихую речку, останавливаюсь, спускаюсь с насыпи, с наслаждением умываюсь холодной речной водою. Освеженный и бодрый направляюсь к толстовской усадьбе. Узнаю ее по двум выбеленным столбикам, которые много раз видел на яснополянских фотографиях. Иду по дороге-прешпекту к дому, спящему и пустому. Узнаю много раз описанное «дерево бедных», под которым Толстой встречал нищих и раздавал им мелкие деньги, деревянную террасу со знакомыми вырезанными петушками.