Давно, в Цагвери...

Воспользовавшись паузой, бабушка принимается готовить кофе: она любит кофе и сама варит его, на подоконнике мансарды — спиртовка и кофейник. И пока бабушка бесшумно возится, убирая со стола рисунки и эскизы, гостья продолжает негромко рассказывать. Мне чудится, она рассказывает не бабушке и не нам, а самой себе, вся ушла в мир воспоминаний…

— Да, я ходила в Кашане и Исфагани из одной ковровой мастерской в другую и часами не могла оторвать взгляд от чудесных произведений искусства, рождающихся под тоненькими пальчиками худеньких черноглазых затворниц, наблюдала за молниеносными движениями их рук, а потом, по ночам, мне снились вытканные ими цветы и травы, птицы и звери…

Она с минуту молчит, погруженная в воспоминания.

— Да, дорогой друг, именно тогда ковры стали моей страстью на всю жизнь! Я буквально бредила ими… Знаете, даже самая бедная, самая нищая персидская или афганская девушка, выходя замуж, обязательно приносит в дом мужа ковроткацкий станок — ее единственное богатство — вклад в дом, надежду…

Бабушка хлопочет у стола, на нем появляется ваза с печеньем и фруктами, в мастерской вкусно пахнет горячим кофе. Я сейчас тоже с удовольствием выпила бы глоток, но в присутствии важной гостьи мы с Гиви вряд ли будем приглашены к столу.

— А может быть, все-таки это ковер царя Дария? — осмеливается еще раз спросить Гиви. — И царь Дарий две тысячи лет назад смотрел на него так же, как сейчас смотрим мы…

Бабушкина гостья, позванивающая ложечкой в чашке с кофе, с сожалением, но отрицательно качает головой.

— Увы, Гиви, нет. Я бы и сама хотела думать так, но это оказалось бы просто чудом! Я объясняю происхождение этого ковра иначе: где-то в двенадцатом веке монахи прочитали в древней книге легенду об олене и царе Дарий и заново стали ткать похожие по сюжету ковры…

Бабушка и ее гостья продолжают пить кофе, а мы с Гиви сидим в сторонке и слушаем рассказы калбатоно Мзии.

Нам кажется, что она знает о ковровом мастерстве всё, и чрезвычайно горда этим — наверно, думает, на свете нет ничего важнее и драгоценнее ковров…

— В Персии, калбатоно Ольга, мне два раза посчастливилось побывать в мастерских Фарагана в провинции Арак, затем в Герате и Хоросане, в Гердесе и Демиржи: я прикасалась своими пальцами к самым чудесным смирнским, бухарским, текинским, кашгарским коврам, — продолжает Мзия. — Когда в девятьсот пятом году приезжала в Персию, оттуда лишь в Турцию и Россию продали ковров на семь миллионов золотых рублей! Вы представляете, какие это были тогда колоссальные деньги?!

— А что вы скажете о кавказских коврах? — ревниво интересуется бабушка. — Разве наши намного хуже персидских или турецких? Я так не считаю!

— О нет, друг мой! Кавказским далеко до Персии, Курдистана, Смирны. Конечно, есть превосходные шемахинские ковры, знаете: кирпично-красные и темно-синие, с бегущей собакой по бортам. Такие ковры, безусловно, ценятся!

Гостья старательно и аккуратно протирает замшей стекла пенсне.

— А вы помните, милая Ольга, в Русском музее в Петрограде шпалеру «Полтавская баталия» с Петром Великим? Или «Турецкую баталию с цесарцами»? Или «Шпалеру всяких скотов»? А? Тоже чудесная работа! Ведь шпалеры и гобелены сродни коврам — так сказать, их европеизированные родичи. Я помню…

Видно, что Мзия может до вечера, а то и до утра толковать о коврах, перебирать воспоминания о далеких, минувших временах, но и бабушка, и мы с Гиви слушаем не перебивая…

И вот старинные стенные часы над рабочим столом бабушки гулко бьют четыре раза — медный звон их разносится по всему дому, — гостья спохватывается и, засуетившись, собирается уходить. Важная и прямая, словно проглотившая старинную дедушкину трость, она задерживается у тахты и, натягивая черные перчатки, ласково взирает на нас. Воспоминания, видимо, растрогали ее.

— Ну, до свиданья, дети! — прощается она. — Ах, как я завидую вам — вся жизнь впереди! Сколько суждено увидеть! Но, дети, всегда любите и чтите искусство! Нет в мире ничего прекраснее!

И вдруг, вспомнив о чем-то, поворачивается к бабушке — та стоит рядом, держа черную скромную шляпку гостьи.

— Да, чуть за разговором главное не забыла! В Тифлисе есть еще один ковер подобного же рисунка — с бегущим сквозь заросли оленем! Да-да! Он более позднего происхождения, чем ваш, но рисунок безусловно тот же!

— Где же он? — Бабушка явно заинтересована. — В вашем музее, калбатоно Мзия?

— О нет, нет! У кого-то в частной коллекции, я видела года три назад… Боже мой, у кого же? Ах, память, память, она тоже начинает подводить!

После секундного раздумья гостья торжественно ударяет себя ладонью по лбу.

— Вспомнила! У некоего дядюшки Котэ! Знаете такого? У него еще кондитерская на Плехановской! Толстый веселый старик!

— У которого марципаны?! — вскрикиваю я. — Да?

— Да, девочка, да… Марципаны. И я советовала бы посмотреть его ковер, друг мой, это не может быть вам безразлично! Да, тот же рисунок! Несомненно!

— Завтра же пойду! — решительно заявляет бабушка. — Дядюшка Котэ сам не раз приглашал меня познакомиться с его коллекцией старинного оружия и фарфора.