Давно, в Цагвери...

На крылечке Катиного дома нас ждали Маргарита Кирилловна, Ольга Христофоровна и дед Автандил. Мама Ли похудела за одну ночь, под глазами, делая их еще больше, легли глубокие сиреневые тени. Ожидая нашего возвращения, никто в доме не сомкнул глаз. Не могу передать, с каким страстным нетерпением всматривались тетя Маргарита и Ольга Христофоровна в подъезжающий экипаж. И какое отчаяние проступило на их лицах, когда они увидели — мы возвращаемся без Ли! Мне хотелось броситься к родным Лианы, обнять их, сказать добрые, обнадеживающие слова. Но что, что я мог им сказать?!

Ольга Христофоровна тоже словно бы похудела за ночь, лицо стало какое-то иконописное, прозрачное. Мне всегда казалось странным, что Ольга Христофоровна — бабушка Ли. Не похожа она была на старушку — такая живая, молодая, напористая. И волосы — блестящие, золотые, без единой сединки, и никаких морщин на чистом гладком лице. Нет, она вовсе не выглядела бабушкой Ли, а, пожалуй, старшей подружкой Маргариты Кирилловны, иногда представлялась даже моложе ее — может, потому, что мама Ли была и ростом повыше, и держалась серьезнее, никогда не расхохочется в полный голос, от души…

— Значит, не нашли… — упавшим голосом сказала Маргарита Кирилловна, и мы, один за другим, обреченно поднялись на крыльцо, вошли в дом.

Важа Гогоберидзе вошел вместе со всеми. Он — единственный — не терял надежды. Аккуратно положив на край стола новенькую фуражку, принялся рассказывать, как четыре года назад так же пропал в Цеми шестилетний мальчик. Нашли его лишь на пятый день; забрел в Боржомский заповедник. А там и волки, и рыси, и змеи… Но все-таки ничего ужасного с малышом не произошло, до сих пор жив-здоров. Такой джигит растет — ух!

Тетя Маргарита и Ольга Христофоровна жадно слушали: значит, не все потеряно, есть надежда!

— Но нам-то, нам что делать? — спрашивала мать Ли, обводя всех измученными глазами.

— Пока — спать. Спать! — скомандовал Леон Георгиевич, взяв тетю Маргариту под руку. — Необходимо хотя бы немного отдохнуть, иначе к вечеру мы все попадаем с ног. А впереди — поиски. Нужны силы…

— Правильно, батоно Леон! — солидно поддержал Важа, надевая фуражку. — Часа два отдыхайте, а после Важа придет, решим, куда ехать. Однако Важа не будет спать, не имеет права. Пойдет по телефону звонить — что нового.

Меня Катя уложила в столовой, у самой двери, на сундуке, покрытом лохматой серой шкурой.

— Это какой был зверь? — спросил я Сандро.

И он похвастался:

— Волк, бичо! Я убил. Вон тем ружьем убил.

Над сундуком висело старенькое охотничье ружьишко, и я невольно вспомнил оружейные сокровища дядюшки Котэ. Вот бы показать Сандро — есть чему позавидовать охотнику!

Не знаю, сколько времени я продремал, но мне показалось, что чуть ли не через минуту меня разбудил громкий шепот за дверью. Проспал я все же, вероятно, не меньше часа — за окнами совсем посветлело.

Прислушался к голосам, звучавшим за дверью.

— Телеграмма! Понимаешь, Кэто, срочная! Молния! Леону Георгиевичу немедленно показать… — голос Важи.

— Он совсем недавно уснул, Важа, — возражала Катя.

— Все равно буди!

— Плохое о Лиане? Потому и не говоришь мне? — Катя зашмыгала носом, готовясь заплакать. — Важа, миленький…

— Я тебе не миленький, тебе Сандро миленький! — грозно оборвал Важа. — Тебе бы только нюни распускать, женщина! Приказываю будить — значит, буди! Я власть тебе или нет? Подчиняйся! А не то…

— Ну-ну, разгрозился, страшный какой… так тебя и испугались!

Уснуть снова, конечно, я не мог, сел на сундуке и прислушался, боясь пропустить хотя бы слово.

Поворчав и похныкав, Катя подчинилась «власти» — было слышно, как зашлепали по полу босые ноги, — пошла в пристройку, где обосновались на лето родные Ли.

На цыпочках я подкрался к двери и, чуть приоткрыв ее, заглянул в щелку. Важа Гогоберидзе стоял шагах в трех от меня; обычно самоуверенное лицо его было нахмуренным, напряженным. Держа близко к глазам бланк телеграммы, он перечитывал ее.

Леон Георгиевич спал не раздеваясь и сразу же вышел.

— Новости, Важа? — шепотом, чтобы не потревожить жену и тещу, спросил он. — Плохие новости? Да?!

Милиционер помедлил с ответом.

— Я сообщал вам, батоно Леон… Вчера звонил в Тифлис, там в милиции друзья, Жора Сванидзе… вот… прислал… — И Важа с усилием, будто непомерную тяжесть протянул Леону Георгиевичу телеграмму.

Тот взял бланк, рука у него дрожала.

Я никогда не видел ни у одного человека такого смертельно бледного лица, как в ту секунду у Леона Георгиевича. Руки безвольно повисли вдоль тела, выронили телеграмму, и он глухим, сдавленным голосом протянул:

— Во-о-от оно что! — Растерянно оглянулся на дверь спальни, где отдыхали мама и бабушка Ли. — Но… как с ними, Важа? Пока… пока не выясним, нельзя говорить…

Воспользовавшись замешательством, Катя подняла телеграмму и шепотом по складам читала:

— «Ку-ре най-ден тру-уп де-во-чки… Сва-нид-зе…»

Не дочитала и, наверно, закричала бы в голос, если бы Леон Георгиевич не подскочил и не зажал ей рот. Лицо у него стало таким угрожающим, что Катя сразу съежилась, притихла.